Что Гия пил горькую, я убедился почти сразу, как они вселились в наш дом. В один прекрасный день мы столкнулись у парадного. Точнее, я шел домой и увидел — он стоит у парадного, а двое подонков из нашего квартала, которых я с детства знал и любовью не жаловал, наседают на него. Этот высокий белокурый мужчина выглядел в тот момент таким беспомощным, растерянным и бледным, что я пожалел его. Обеими руками он защищал карман длинного до пят макинтоша; в кармане, судя во всему, находилась бутылка.

— Прошу вас, оставьте меня, у меня нет времени, — твердил он.

— Пошли, тебе говорят, — орал один из подонков по имени Рафик, которого я не переносил с детских лет. Куда они тащили моего беспомощного соседа, я не мог понять.

— Что вы хотите от этого человека? — спокойно и вежливо поинтересовался я, подходя ближе. В глазах Гии мелькнула искорка надежды.

— Ты что, его знаешь? — спросил Рафик.

— Да, знаю. Что вы к нему пристали?

— Так вот, не суйся не в свое дело, иди и не встревай!

— Что им от вас надо? Чего они прицепились? — спросил я у Гии.

— Водку требуют, вместе, говорят, разопьем, — беспомощно улыбнулся тот и посмотрел на карман, — а я не хочу с ними пить.

— Идите отсюда, — повернулся я к Рафику. Однажды, много лет назад, он уже получил от меня, поэтому сейчас я разговаривал с ним совершенно спокойно.

— А ты не пугай меня! — повысил голос Рафик.

— Убирайся, тебе говорят! — Я тоже повысил голос и толкнул его в плечо.

— Ах, вот как! Руки распускаешь?

— Проваливай отсюда!

В этот миг Гия вклинился между нами, обнял меня — он оказался выше на целую голову — и взмолился испуганным, дрожащим голосом:

— Прошу вас, оставьте, не стоит из-за меня ввязываться в неприятности…

Воспользовавшись минутой, Рафик с приятелем ретировались. Я и Гия остались у парадного одни. Волнение мое прошло, и я внимательно оглядел его. У него были крупные, красивые руки, которые он прижимал к груди, силясь что-то сказать, но волнение мешало ему. Бронзовому лицу очень шли зачесанные назад длинные золотистые волосы. Когда он обнял меня, пытаясь остановить, я подумал, что бог не обидел его силенкой, но вид у него был какой-то болезненный. Гия старался улыбнуться. Может быть, он был пьян, но я этого не заметил, только взгляд его поражал странной безвольностью.

— Я очень извиняюсь… Мы, кажется, соседи?..

Обычно он проходил мимо, не удостаивая меня даже взглядом, и я никогда не думал, что он замечает кого-нибудь.

— Я очень беспокоюсь… Как бы из-за меня вам не попасть в неприятную историю… Это такой народ…

— Об этом не беспокойтесь.

— Как мне отблагодарить вас? — стыдливо улыбнулся он и покосился на карман. — У меня есть водка, может быть, составите мне компанию?..

Пить мне не хотелось, но было интересно поближе познакомиться с этим странным человеком. Поэтому я не стал отнекиваться, и мы поднялись на четвертый этаж. Гия провел меня в комнату. Половину ее занимал черный блестящий рояль, на крышке которого стояла аккуратная стопка нот. На стене висели портреты миловидной брюнетки в белом платье и интересного мужчины артистической наружности.

— Это мои родители. Они были музыкантами. Отец — профессор музыки. И я музыкант. И сестренка моя собирается посвятить себя музыке, — объяснил Гия.

Поставив бутылку на рояль, он вышел в кухню за рюмками. В окно можно было увидеть здание, стоящее на противоположной стороне улицы, серое, с узкими окнами, и толстые электрические провода, натянутые между столбами. Еще виднелась макушка клена. Когда Гия вернулся, я по-прежнему рассматривал портреты его родителей.

— Странно, не так ли? — обратился он ко мне. — Мать моя была немка. Вам когда-нибудь случалось видеть такую смуглую немку? А я вот блондин, весь в отца.

Потом мы выпили по рюмочке и закусили конфетами, которые Гия принес на блюдце и поставил рядом с бутылкой. Пол, стол, стулья — все блестело в этой комнате. Я подивился чистоте, посчитав это заслугой сестренки Гии.

— Хотите, я вам сыграю Бетховена?

— Сыграйте.

Гия присел к роялю и взял несколько аккордов.

— Руки трясутся — сказал он, покачал головой, будто укоряя себя, налил водки, выпил и почти тут же забыл обо мне. Он играл, запрокинув голову, словно вдруг успокоился, отрешился от всего, ушел в себя, покинув этот свет, водку, Рафика, меня, и, все больше и больше бледнея, неподвижным взором уперся в потолок. Я стоял, облокотясь о рояль, и внимательно изучал этого человека, который умел так отрешаться от всего и которого десять минут назад трясли на улице какие-то подонки. Он уже не помнил обо мне. Пот выступил на его лбу, он забыл снять свой длиннополый макинтош, галстук съехал набок, а мне оставалось удивляться, как это я, человек довольно искушенный, иронично и подозрительно относящийся ко многим вещам, поддался его порыву, не слышал уличного шума, не помнил, что десять минут назад до того, как он сел за рояль, я жалел этого человека, скептически и несколько свысока поглядывая на него… Потом хлопнула дверь, в комнате появилась сестра Гии. Гия очнулся и оборвал игру. Последние звуки неприятно резанули слух, словно что-то рухнуло, погребая под собой ту незримую жизнь, которая только что дышала в этой комнате.

— Ты что так рано, Майя? — спросил Гия и почему-то виновато засмеялся, кинув взгляд на бутылку.

— Урок отменили, — холодно ответила Майя.

— Мы, Майечка, не пили. Это наш сосед и просто…

Майя вежливо поздоровалась со мной и скрылась на кухне.

…И вот в тот день, когда, сидя у окна, я смотрел на малышей, странная тоска сжимала сердце. Звуки рояля нагоняли горькие мысли, что этих невинных детей ожидает тяжелая и сложная жизнь. День этот глубоко запал в память. Помню, как раздался звонок. Наверное, тетка пришла, подумал я, выходя в переднюю. Спокойно отворил дверь и вздрогнул от неожиданности — оборванный смуглый мужчина лет пятидесяти, с потерянным и жалким лицом протягивал ко мне руку:

— Ради бога, будьте милостивы, подайте кусочек хлеба!

Я вернулся в комнату, достал из буфета большой кусок грузинского хлеба, нащупал в кармане двугривенный, положил на хлеб и подал нищему. Тот всячески благословил меня. Судя по выговору, это был цыган. Я запер дверь и, скрестив на груди руки, остановился посреди комнаты, глядя в пространство. Почему я пожалел ему больше двадцати копеек? Ведь у меня были деньги. Но он просил хлеба, видимо, это и сбило меня с толку. Хотя хлеб просят самые нуждающиеся. Голоден, верно, был и этот несчастный. Настроение у меня испортилось, сентиментальность одолела, и в полдень, когда Каха принес билеты на футбол — в тот день открывался сезон, — перед моими глазами снова встало измученное лицо нищего. Однако от футбола я не отказался, желание получить удовольствие не исчезло. Я тщательно побрился, надел белоснежную сорочку, Каха помог мне завязать галстук — затянул его, облачился в темно-синий костюм, который выглядел как новенький, начистил черные туфли и довольный собой остановился у зеркала.

— В кинозвезды метишь? — насмешливо и одновременно одобрительно улыбнулся Каха.

Мне стало приятно от его слов, но лицо давешнего нищего снова возникло перед глазами. Я, видите ли, прихорашивался перед зеркалом, а в его душе, наверное, стоял непроглядный мрак, и все же…

— Что поделаешь?! — пожимая плечами, ответил я Кахе и самому себе.

Мы вышли на улицу. Стоял солнечный апрель. Все уже ходили без пальто. Некоторые на всякий случай носили с собой перекинутые через руку плащи, а на том нищем было теплое старое пальто и изношенная донельзя кургузая меховая шапка, которая не могла скрыть давно не стриженных густых черных волос. Солнце создавало праздничную атмосферу на улице, все прохожие казались веселыми и беззаботными. Прилегающие к стадиону улицы были полны народу. С моста Челюскинцев я взглянул на Куру, на суетливые, как жуки, автомашины, снующие по набережной. Вдали вырисовывались блеклые контуры гор. Над стадионом реяли флаги, и я чувствовал, как волнение подбирается ко мне. Взбудораженная толпа, разноцветные флаги, трепещущие в вышине, зеленое поле, заполненные трибуны пробуждали во мне странное ожидание, словно сейчас начинался не футбол, а нечто большее, сложное, как сама жизнь; глядя на пустынное до времени поле, я старался угадать, в какие ворота влетит первый мяч, как закончится игра, какая половина поля окажется роковой для той или другой команды. Просидев два часа на этой самой трибуне, я узнаю все это, но предугадать сейчас, до начала игры, представлялось чем-то невероятным. Я смотрел на волнующихся болельщиков и в общем гомоне улавливал обрывки разговоров: