Кругом смеются, а Стяпас доволен. Хороший был рассказчик.

Как-то позднее мы ехали из Москвы в Балахну втроем — Жукас, Мариёнас Грегораускас, тогда нарком торговли республики, и я. Везли мы бутылки две напитков, которых тогда достать было непросто. В поезде Жукас все время предлагал осушить эти бутылки, а я сопротивлялся, доказывал, что лучше отвезти их друзьям в дивизию; тогда там были Марцинкявичюс, Цвирка и другие приятели. В Горьком мы вышли из вагона. Жукас взял бутылки под мышки — под свою опеку. Тут завыли сирены — налет гитлеровских бомбардировщиков. Шагая впереди Жукаса, я услышал, как за мной бутылки одна за другой ударились о тротуар и разбились.

— Вот черт! — ругался Жукас. — Будто я не говорил: выпьем — и ладно! А он — нет! Как собака на сене — сам не ест и другим не дает…

Хоть была воздушная тревога и где-то за Волгой уже тявкали зенитки, мы с Мариёнасом так и покатились со смеху…

Да, в нашей жизни бывали и веселые минутки…

…Попав из Балахны в Москву и в Переславль-Залесский, где позднее создавались наши художественные ансамбли и работали литовские художники, Стяпас Жукас снова оказался среди своих и, хотя тогда уже постоянно болел, много работал как карикатурист. Его рисунки охотно помещали литовские газеты, которые начали тогда выходить в Москве. Зверства гитлеровцев в оккупированных краях, убийства людей и угон в рабство, злодеяния буржуазных националистов, наконец, крах Гитлера и гитлеризма — вот темы последних работ Стяпаса Жукаса. По своей форме это работы зрелого художника, обладающего глубоким политическим чутьем и острым взглядом, навеки вошедшие в историю нашей карикатуры…

(После войны, в начале мая 1946 года, мы собрались на каунасском кладбище на проспекте Витаутаса. Ныло сердце, когда видел исхудалое, как-то уменьшившееся тело покойного в гробу. Говорят, его астма в последнее время еще больше усилилась и в конце концов, по-видимому, послужила причиной смерти художника. Тяжело было расставаться с хорошим другом, который всей душой любил народ, свободу, трудящихся и ненавидел угнетателей и паразитов всех мастей. Много лет прошло со дня смерти художника, и отрадно сознавать, что его мысли, мечты, любовь и ненависть по сей день живы в его работах.)

За эти полгода в Москве многое изменилось. Но мне казалось, что найду все таким, каким оставил. Ведь даже людей, которых долго не видели, мы надеемся встретить прежними, забывая о том, что время оставило свой отпечаток и на них. Недолгий срок, во время которого я не видел Москвы, значительно изменил ее, она как бы постарела…

Когда мы с Костасом сошли на Курском вокзале, перед глазами еще стояла Балахна с друзьями и знакомыми, город Горький в зимней дымке. Мы, казалось, только что шли по замерзшей, покрытой снегом Волге, когда ударили зенитки и вдалеке загрохотали взрывы бомб. Кто-то сказал, что гитлеровцы бомбят автозавод и несколько раз уже угодили в цехи, где погибли люди… Теперь мы смотрели на Москву, стараясь распознать ее знакомые черты…

Да, без сомнения, это та же столица. Но сразу бросалось в глаза, что в городе куда меньше жителей. По-видимому, покинувшие город люди еще не вернулись в Москву. Многие выглядели похудевшими, и брились мужчины не всегда. Фронт проходил примерно в полтораста километрах — под Ржевом, Вязьмой и Гжатском, и немецкая авиация по-прежнему рвалась к городу.

Мы узнали, что в Москве почти нет топлива и большая часть города не обогревается. Оставшееся в холодных квартирах население жило впроголодь, но гордилось тем, что не покинуло своих домов. Иногда в целых кварталах отключали электричество, и квартиры погружались во мрак; тогда москвичи освещали их огарком свечи, керосиновой лампой. На стенах были расклеены плакаты, изображавшие Гитлера, его генералов и солдат. Витрины магазинов по-прежнему были защищены мешками с песком.

По вечерам в небо поднимались продолговатые серебристые аэростаты, напоминающие толстые сигары. Девушки в военной форме свисающими тросами переводили их с места на место — они легко подчинялись слабым женским рукам. Говорили, что тросы аэростатов не позволяют низко спускаться самолетам и точно бомбить.

В городе действовало несколько театров. Афиши объявляли о концертах. Но большинство учреждений, эвакуированных в Куйбышев и другие города, еще не вернулось. И все-таки Москва явно жила надеждой и как бы свыклась с лишениями. Как всюду, так и здесь война стала буднями, или, как писали тогда, бытом…

В Москве по-прежнему работало Верховное Главнокомандование и большинство членов Политбюро Центрального Комитета. Этот факт имел большое психологическое значение как для Москвы, так и для всей страны, показывая устойчивость, решимость любой ценой не отдавать столицу врагу…

Мы с Костасом попали в гостиницу «Москва». Большая современная гостиница в центре города, недалеко от Красной площади, была хорошо знакома нам еще с лета 1940 года, когда мы в ней жили. Внизу просторный вестибюль с газетными и сувенирными киосками, агентством связи, сберкассой. Повыше, на третьем этаже, находился ресторан. От второго этажа до пятнадцатого — удобные комнаты на одного, двух и больше. В каждой комнате — телефон, радиоприемник, ванная, душевая. Гостиница даже сейчас обогревалась, была горячая вода. Настоящее чудо.

Как мы заметили, теперь и позднее здесь жило немало писателей, даже тех, у кого были в Москве квартиры. По-видимому, они не могли работать у себя в неотапливаемых домах. Не раз я видел в вестибюле или лифте Илью Эренбурга, бледного, усталого от напряженной работы (почти всю войну он изо дня в день публиковал в газетах статьи и фельетоны, направленные против гитлеровцев, и репортажи с фронтов, где он часто бывал). Мы видели Петра Павленко, иногда Алексея Толстого, Валентина Катаева. Здесь часто останавливались писатели-воины, на несколько дней или более длительный срок приезжавшие с фронтов, — многие из них работали в военных газетах. Не раз пришлось встречаться с белорусскими писателями Янкой Купалой и Якубом Коласом, Максимом Танком и Михасем Лыньковым, Петрусем Бровкой и Аркадием Кулешовым, автором широко известной в военные годы поэмы «Знамя бригады». Иногда в гостинице жили Вилис Лацис, председатель Президиума Верховного Совета Латвийской ССР профессор-витаминолог А. Кирхенштейн, эстонский поэт, занимавший в Эстонии тот же пост, что Кирхенштейн в Латвии, — Иоханнес Барбарус. Короче говоря, здесь можно было встретить большую часть русских писателей и деятелей культуры всех республик…

В гостинице мы уже застали управляющего делами нашего Совета Народных Комиссаров Александраса Баужу{123}. Еще в буржуазное время он перевел на русский язык «Землю-кормилицу» П. Цвирки, в военные годы переводил рассказы различных наших писателей, а позднее сам стал известным писателем. Здесь находился и его заместитель Данелюс Петрила{124}. Они в Москву прибыли раньше нас. Их задачей было создать условия для жизни и работы представителей нашей республики в Москве. Здесь мы застали и Ромаса Шармайтиса, тогдашнего помощника А. Снечкуса. Этот скромный, трудолюбивый и добросовестный человек во время войны помогал нам налаживать печать в Москве и в уже освобожденной Литве. Он писал статьи, воззвания, редактировал газеты и книги, поддерживал связи с московскими типографиями — был незаметным, но незаменимым тружеником печати. Высокообразованный марксист, хороший знаток революционного движения в Литве, Ромас Шармайтис и для меня часто бывал хорошим консультантом во многих теоретических вопросах. (После Великой Отечественной войны он некоторое время был секретарем Правления нашего Союза писателей, а позднее стал директором республиканского Института истории партии.)

Постпредство на улице Воровского уцелело, к счастью, в него ни одна бомба не попала. Но теперь дом занимали райкомы партии и комсомола одного из районов Москвы. Наше правительство предпринимало шаги, чтобы вернуть здание. А до поры до времени приезжающие размещались в гостинице. Я помню, друзья в гостинице встретили нас своеобразным угощением — они где-то достали огромную копченую рыбину и хлеба. Этой едой мы кормились целую неделю; вскоре к нам примкнул еще и Йонас Марцинкявичюс, который по какому-то делу приехал в Москву чуть позднее нас.