В университете я каждый день встречался с прекрасной молодежью, которая рвалась к творчеству и знаниям, хотела все понять и все постичь. У нас было уже более двух тысяч студентов. Я принялся руководить литературным кружком. Кружок собирался часто и был довольно своеобразным. Одни студенты высказывались за советское направление, другие, с детских лет читавшие старых наших писателей и буржуазные журналы, все еще думали, что литература и искусство должны стоять как можно дальше от идеологии и политики…

Действовали и кружок любителей искусства, театральная студия, хор, кружок авиамоделистов. Часто проводились лекции на политические темы. Короче говоря, студенческая жизнь еще во время войны стала оживленной и интересной. Был организован рабфак для срочной подготовки в университет детей крестьян-бедняков и рабочих. Рабфаком руководил литератор Теодорас Шуравинас, позднее переводивший на русский язык лучшие произведения Жемайте.

Никто уже не сомневался в том, что весна этого года — последняя военная весна. Это повышало у всех настроение, казалось, вот кончится война — и тут же начнется удивительная, совершенно новая, интересная жизнь, люди станут добрее, умнее, их взаимоотношения будут человечнее, благороднее, мягче…

Пятрас Цвирка был почти неуловим, но я все равно встречался с ним чаще, чем с кем-либо из своих друзей.

— Послушай, а война-то кончается… Читал последнюю сводку? Наша армия уже сражается у стен Берлина. Гитлер может капитулировать быстрее, чем мы ожидали… А потом…

Он не говорил, что будет потом, но по его сверкающему взгляду, по взволнованным жестам можно было судить, что он думает не более и не менее как о возрождении мира.

— Черт, плохо с книгами… Но я готовлю новый сборник рассказов «Корни дуба». Говорят, бумаги нет. Я слышал, немало ее осталось в Риге… Ничего, съезжу к Вилису Лацису и достану по старому знакомству, — говорил он не то в шутку, не то всерьез.

Теперь Пятрас Цвирка, когда-то не считавший себя оратором, часто выступал — перед писателями, рабочими на фабриках, перед крестьянами в городках и деревнях. Говорил он интересно, вдохновенно, и люди охотно слушали его.

Во второй половине апреля я вместе с другими депутатами приехал в Москву, на сессию Верховного Совета СССР. Во время войны выборы не проводились, и поэтому съехались старые наши знакомые из разных республик. Из наших депутатов многих уже не было в живых. Каунасская работница Ядвига Буджинскене была расстреляна оккупантами, Адомас-Мескупас погиб в партизанах, профессор Владас Кузма умер в Каунасе во время оккупации… Но на сессию приехали такие дорогие мне люди, как Изабеле Лаукайтите (ее позднее убили буржуазные националисты), генерал Винцас Виткаускас, старый революционер, но тогда мало кому известный писатель Александрас Гудайтис-Гузявичюс, командир партизанского движения Восточной Литвы во время оккупации Пятрас Кутка, бывшая партизанка, чудом выздоровевшая Янина Наркевичюте… И среди них — поэтесса Саломея Нерис…

К сожалению, ее здоровье было неважным. Она была бледной, жаловалась на плохое настроение, на боли в желудке, почти не могла есть. Конечно, никому и в голову не пришло, что она смертельно больна…

А время было просто удивительное… Сессия началась 25 апреля, когда Красная Армия завершила окружение Берлина и когда наши части на Эльбе, под Торгау, встретились с союзниками — американскими частями, таким образом разрезав германскую армию на две части…

Шверник, открывший заседание, во вступительном слове почтил память Франклина Делано Рузвельта, «великого политика мирового масштаба, одного из руководителей борьбы свободолюбивых наций против гитлеровской Германии…».

С докладом о государственном бюджете выступил народный комиссар финансов СССР Зверев.

На сессии от имени Литвы выступали Гедвилас и я. Наверное, каждый депутат, как и вся страна, в эти дни мало думал о сухих цифрах, все жили настроениями исторических событий. Я говорил о Миндаугасе{209} и Гедиминасе, о Кястутисе и Витаутасе, о подходящей к концу войне с потомками тевтонов и о первых достижениях возрождающейся литовской культуры — семидесяти пяти гимназиях, десяти театрах… Вернувшись после заседания в гостиницу, я написал статью для газеты «Тарибу Лиетува», в которой постарался выразить все, чем жил в эти дни:

А в Берлине грохотали тяжелые бои. Гитлер решил погубить еще тысячи солдат и десятки тысяч мирных жителей, чтобы только продлить существование своей «империи». Затаив дыхание миллионы людей во всем мире следили за ходом последних боев в столице Германии. Наконец все кончилось. Над сожженным рейхстагом, недалеко от Бранденбургских ворот, водружен флаг Советского Союза. Гитлер покончил с собой. Покончили с собой и некоторые его ближайшие помощники, другие бежали на Запад, сдались в плен англичанам или американцам. В пригороде Карлсхорст представители гитлеровской армии 8 мая подписали акт о безоговорочной капитуляции. Самая большая и самая жестокая война всех времен кончилась…

9 мая правительство объявило праздником Победы.

Газеты печатали речи Молотова, Трумэна и Черчилля по случаю окончания войны.

Раньше казалось, что едва кончится война, как всюду загорятся погашенные огни, засверкают витрины магазинов, окна домов… Как-то не приходило в голову, что конец войны встретят темные города — ведь почти всюду были взорваны электростанции, а окна зияли черными провалами или были забиты фанерой, заклеены картоном.

Но на улицах Каунаса сразу было видно, что люди как-то ожили. Они улыбались, поздравляли друг друга, целовались. На глазах у многих блестели слезы. И никто не стеснялся этих слез…

Мы, каунасские писатели, пришли в редакцию «Тарибу Лиетувы». Сюда приходили все новые интересные подробности о том, как гитлеровцы бросали оружие, как был подписан акт о капитуляции. И мы поздравляли друг друга, целовались, плакали… Потом кто-то принес водки и соленую конскую колбасу. Мы подняли первый тост мирного времени — пили из стаканов и чашек…

На улицах хлопали выстрелы. Целый день, потом всю ночь воины, кто из револьверов, кто из автоматов, кто из винтовок, стреляли в воздух — салютовали Победе. Многие пускали ракеты. Звенел смех, кое-где раздавались песни…

Была весна. Над изгородями каунасских садиков свешивалась цветущая сирень. Зеленела гора Витаутаса и липы на Лайсвес-аллее. Солнце щедрой горстью сыпало лучи на стены города, они проникали в разбитые витрины, пустые магазины.

Открылась дверь, и в редакцию «Тарибу Лиетувы» вошла Саломея Нерис. Она принесла новые стихи. Как всегда, скромно и робко протянув конверт Шимкусу, она сказала:

— Посмотри… Написала… Может, подойдет… — И, не дожидаясь ответа, вышла. Мы с Шимкусом едва успели поздравить ее с окончанием войны.

— Замечательные стихи, — сказал Шимкус, пробежав глазами рукопись. — Взгляни.

И я прочитал: