Под стихами была дата первого мирного дня — девятое мая 1945 года.
Пристроившись у редакционного стола, я тоже старался выразить чувства, которые не умещались в груди. Листок со статьей я оставил Шимкусу. На следующий день в газете было помещено стихотворение Саломеи, а под ним следующие мои слова:
«Закончилось последнее действие великой трагедии, какой еще не знала история мира. Народы свободной Европы — измученные, окровавленные, изувеченные — могут себя поздравить: прогремели последние выстрелы, и с этого дня начинается новая эпоха — время мирного созидательного труда.
Со сцены истории уходят злейшие убийцы всех времен, утопившие Европу в крови, в слезах и руинах. Одни из них уже дождались праведного суда народов, других еще ждет неизбежный и суровый приговор.
Четыре долгих года прожила наша Великая Родина. Мы пожертвовали во имя свободы множеством юных жизней, напряженным трудом, бессонными ночами в глубоком тылу и на фронтах. Но победила великая, нерушимая дружба народов Советского Союза. Победила правда. Жизнь победила силы смерти, свет победил мрак.
Немало жертв в борьбе с фашизмом понесла и наша любимая Литва. Сотни тысяч расстрелянных никто не воскресит из могил. Многие не вернутся с немецкой каторги. Лишь за многие годы мы сумеем восстановить разрушенные города и деревни.
Замечательная победа Советского Союза, нашей Великой Родины, победа, в которой участвовали и мы, насколько позволяли наши возможности, обеспечивает нашему народу долгие годы творческого, созидательного труда в братской семье народов Великой Родины.
На работу, друзья, восстановим нашу дорогую Родину! Да здравствует победа! Слава Красной Армии и ее литовскому соединению!»
ЭПИЛОГ
ТРЕВОЖНАЯ ВЕСНА
Здесь можно было бы поставить последнюю точку и завершить книгу.
Но ведь эпоха не кончается той датой, которую, как веху, устанавливает историк. Вот и я, завершая свою книгу, не могу не рассказать еще о некоторых событиях, которые служат продолжением жизни людей, описанных в книге, или, увы, завершают их жизнь.
Первое событие, о котором хочется рассказать, — возвращение нашего старшего товарища и наставника, ученого, писателя Балиса Сруоги. Как известно, после ареста в марте 1943 года Балис Сруога два года без пяти дней провел в Штутгофском концлагере. Лишь благодаря счастливому стечению обстоятельств, упорному характеру и силе воли Сруога дожил до того часа, когда Красная Армия освободила Северную Германию. Воины нашли писателя лежащим на снегу и взяли под свою опеку. Некоторое время спустя в Литве узнали, что Сруога находится в Торуни — городе на западе Польши. По поручению правительства республики полковник Фридис Крастинис без промедления сел в специальный самолет, добрался до Торуни и, разыскав здесь Сруогу, — тот работал переводчиком в каком-то армейском учреждении, — доставил его в Вильнюс.
О возвращении Сруоги газеты сообщили уже 13 мая 1945 года. В Литву писатель вернулся изможденным, больным человеком. Каунасские писатели, в том числе Цвирка, Шимкус, Якубенас, Мишкинис, Нерис, Симонайтите, Реймерис и другие, в литературном приложении газеты «Тарибу Лиетува» поместили приветствие коллеге:
«Мы, советские писатели Каунаса, узнав, что Вы, благодаря заботам нашей славной Красной Армии и Правительства, счастливо вернулись из гитлеровского ада в нашу древнюю столицу, посылаем Вам свои радостные приветствия и поздравления.
Поверьте, что семья советских писателей никогда не могла бы чувствовать себя полной без Вашего величественного слова, которое вскоре, без сомнения, снова зазвучит во всей нашей отчизне, испытавшей столько страданий и истосковавшейся по миру».
Сруогу с радостью и любовью встретили не только мы, но и вся освобожденная Литва. Все понимали, что когтей смерти избежал один из самых видных литовских писателей. Его спасение было как бы еще одним доказательством живучести нашего народа.
Сруогу я снова увидел, когда он приехал в Каунас.
Он шел по Лайсвес-аллее — высоченный и худющий, чуть сутулясь, задумавшись, не замечая никого вокруг, как бы продолжая размышлять о суровой своей судьбе и участи всей нации. Я уже знал, что он не застал дома семьи — жена и дочь оказались на Западе. Я окликнул его; он меня узнал, мрачно усмехнулся и сказал:
— Все-таки свиделись — один из ада, а другой…
— Другой тоже не из рая, — ответил я. — Ко мне, правда, судьба была более милостивой, чем к вам…
— Это как у кого получается, — с прежней суровостью ответил Сруога, — это уж как у кого получается…
Я не хотел расспрашивать его о пережитом. Рассказал, что у каунасских писателей есть теперь свой дом, они там собираются, читают свои произведения.
— А что, если я прочитаю что-нибудь из написанного в «приморской здравнице», где пребывал? — неожиданно предложил Сруога.
Я очень обрадовался и сообщил товарищам, что Сруога хочет почитать нам свои новые произведения.
Читал он «Песнь весны» — пьесу о древней Литве, сверкающую зеленью весны и ярким солнцем, и нам всем казалось странным, что эта пьеса написана в аду, наверное в те ночные часы, когда засыпали узники и охрана… Сам факт написания, не говоря уже о художественных достоинствах, показывал духовную мощь писателя и не мог не радовать.
Как-то, заглянув к знакомому глазному врачу Немейкше, я застал у него Сруогу. Кажется, они давно дружили семьями, и Сруога, приехав в Каунас, нашел в этом доме радушный прием. У Немейкши сидела пожилая, интеллигентная с виду особа и рассказывала о своих военных переживаниях:
— Вообразите только, из дома уехали с кучей чемоданов, уложили все, что могли, — и золото, и серебро, и меха, — все, что было в доме… И все побросали в Германии… Жалко было нажитого, просто ужас… Да что я говорю, ничего не поделаешь, погибло — и ладно… Одного вот не могу никак забыть: вообразите только, пропали наши дворянские грамоты!.. А где их теперь раздобудешь?
Сруога сидел в уголке дивана, слушал рассказ этой особы и язвительно улыбался. Выслушав всю тираду, сказал:
— Знаете, мадам, золото и серебро — чушь. Что есть, что нет этого добра. Плакать о нем нечего. А вот дворянские грамоты — это и правда страшная потеря… Тут невольно зарыдаешь… Куда же сунешься без дворянских документов, особенно в советское время?
Старуха то ли не расслышала, то ли не поняла и всерьез переспросила:
— Так вы говорите, профессор, нехорошо?
— Куда уж там! — серьезнейшим голосом ответил Сруога. — Подумать только… Другим в войну просто повезло — у кого дом сгорел, у кого гитлеровцы родителей или детей угробили, а вот у вас страшнейшее горе… дворянские грамоты погибли…
Но старуха была непробиваема. Она распространялась дальше:
— Старость не радость… Вот и вижу теперь хуже, и недослышу…
— Вот и хорошо! — снова сказал Сруога. — Не надо ни газет читать, ни радио слушать. Теперь ведь на какую станцию ни наткнись, каждая свое твердит. И пойми тут, чья правда… А вам вот спокойно — живи себе на здоровье…
Летом Сруога отдыхал в Бирштонасе. Как-то в одно погожее воскресенье мы с Цвиркой решили проведать его. Достали где-то на несколько часов «виллис» и приехали в городок, в котором не были с мирного времени. Бирштонас был безлюден, окна дач заколочены, на улицах лишь изредка попадались прохожие. Сруогу мы нашли на террасе одной из дач. Перед ним лежала стопка листов. Он работал, но обрадовался нам и придавил рукопись каким-то фолиантом.
— Так соскучился по работе, что просто не могу удержаться… Как будто колючку мне под хвост сунули, чтоб я быстрей бежал, — пошутил он. — Хорошо, что приехали, братцы. А я тут неделями строчу, не разгибая спины. Пишу книгу о «приморской здравнице».
Мы знали, что Сруога «приморской здравницей» называет концлагерь. Это был характерный для Сруоги юмор, которым столь щедро пересыпаны и страницы книги «Лес богов».
