— Человече, — не вытерпел я, — там начинают работать школы, университеты, консерватория. Освобожденная Литва нуждается в интеллигентах, как земля весной в дожде. Поскорей езжайте на свое место, вас ждут дети… Они хотят учиться, а вы торчите тут и… трясетесь…

— Я — ничего… я у родных, — оправдывался учитель. — Мы читали в газетах… Говорили, что правда… собственными глазами видели…

Так объясняют многие.

Моросил дождь, когда мы стояли на городской площади в Кретинге. Вокруг высились тоскливые развалины — на городок еще в начале войны упали немецкие бомбы. Руины успели зарасти полынью и крапивой. Еще дымились дома, подожженные немцами. Где-то неподалеку гудела мощная Балтика, омывая чистый песок только что освобожденной Паланги. Советская артиллерия уже рокотала у стен литовской Клайпеды.

В Кретинге больше не падали немецкие снаряды, но город выглядел как после чумы. Среди громоздящегося кирпича трудно было встретить человека. По городу ходил испуганный евангелический священник. Мы встретили старого знакомого, бывшего офицера Литовской дивизии Витаутаса Гирджюса, который приехал сейчас из штаба фронта, разместившегося в Платяляй.

— Эх, ребята, хорошо бы закусить, — сказал Йонас Марцинкявичюс.

Все мы были страшно голодны. Корреспондент «Известий», сев в «виллис», уехал в Палангу, а мы бродили вокруг кретингского костела. В ограде мы встретили несколько монахов-францисканцев, которые, увидев нас, проявили живейшее любопытство.

— А вы случайно не Пятрас Цвирка? — спросил один из монахов, по-видимому запомнив Пятраса по какому-нибудь снимку в газете.

— Не ошиблись.

— А вас я тоже где-то видел… А, помню, вы же… — монах сказал и мою фамилию.

Марцинкявичюс между тем прищелкнул каблуками, отдал честь и представился:

— Генерал Марцинкявичюс…

Монахи, узнав, откуда мы и кто, пожелали непременно с нами потолковать. Близился вечер, и они пригласили нас в мрачную трапезную монастыря, угостили отварной курицей и вином. Мы рассказали о Каунасе и Вильнюсе, а они слушали нас с величайшим интересом. Пятрас тут же принялся разъяснять советскую политику в отношении религиозных культов, но, по-видимому, монахи не очень-то ему верили. Сами они говорили осторожно, ни добрым, ни плохим словом не поминали ни гитлеровцев, ни Советскую власть. Это, пожалуй, был единственный раз, когда мы обедали с монахами.

Когда мы снова оказались на площади городка, там стоял «виллис» с несколькими мужчинами. Это приехал присланный из Вильнюса исполком, который начнет организовывать жизнь в разрушенном городке.

Пятрас Цвирка рассмеялся:

— Хорошо, что приехали, а то мы тут втроем собирались взять власть в свои руки…

Наш «виллис» тоже вернулся из Паланги. Корреспондент «Известий» рассказал, что Паланга почти цела. Мы жалели, что сами туда не съездили. Корреспондента покормили в какой-то воинской части, он на голод не жаловался, и мы повернули обратно…

Еще перед отъездом из Каунаса мы решили непременно отыскать в Жемайтии Кипраса Петраускаса. Находясь в тылу Советского Союза, мы не раз тревожились за судьбу виднейших деятелей культуры, в том числе и Кипраса Петраускаса. Вернувшись в Литву, мы расспрашивали всех знакомых: «Как Кипрас Петраускас?» И радостно было слышать, что он жив-здоров. А его друзья утверждали: «Кипрас не раз говорил: «Будь что будет, а я из Литвы никуда не уйду».

Мы знали, что Кипрас иначе и не может думать. Но фронт, так сильно продвигавшийся летом, остановился, и знаменитый певец остался на немецкой стороне, под Тельшяй. И снова неделями и месяцами никаких вестей о нем…

Уже смеркалось, когда наш «виллис» свернул на дорогу, ведущую на хутор Кипраса Петраускаса. Этот хутор поклонники певца — общественность Литвы — подарили Кипрасу по случаю его тридцатилетия сценической работы, до войны.

Не тронутая войной, поодаль от большой дороги стояла старинная усадьба в окружении по-осеннему багровых деревьев. Кипраса мы застали дома и после радушной встречи вошли в просторную столовую. В комнате, освещенной карбидной лампой, мы сели за широкий, гостеприимный литовский стол. Вопросы и ответы с обеих сторон, казалось, никогда не кончатся. Во время оккупации хозяину пришлось пережить не один тяжелый час. Как певец, Кипрас получал сто марок в месяц. Это, без сомнения, было издевкой. Немцы Кипраса ограбили: унесли из дома не только часть одежды — сценической и бытовой, но и прочее имущество.

— Позавчера, убегая, они меня затащили в комнату, заперли и выставили шнапс, а сами в это время забрались на чердак и из дымохода украли тридцать четыре колбасы! — не то в шутку, не то всерьез возмущался певец.

На хуторе Кипраса Петраускаса в годы войны нашли приют несколько десятков человек. Здесь жили не только каунасские актеры с семьями, но и много людей, которых немцы пригнали в Литву из дальних местностей Советского Союза. Много теплых слов о хозяине рассказывали нам эти люди, у которых гитлеровцы отобрали дом и родину.

Наши беседы, оживленные, пылкие, беспорядочные, как всегда после долгой разлуки, затянулись за полночь. Мы говорили обо всем: о литовской опере и московских театрах, певец вспоминал друзей и знакомых своей юности — Шаляпина и Горького, рассказывал о событиях последних дней — как из окрестностей Тельшяй удирали немцы. Хозяин искренне рад нашему приезду; он доволен, что сможет без помех служить искусству во славу своей родины Литвы.

Мы предлагаем певцу ехать в Каунас вместе с нами. Ни минуты не колеблясь, Кипрас соглашается, тем более когда он узнает, что его ждут друзья в театре, что по его песне тоскуют Вильнюс, Каунас и вся Литва. Приятно видеть, когда он, немолодой уже человек, сохранивший всю молодость и красоту духа и тела, собирает вещи в дорогу; его движения проворны, гибки. И когда мы собираемся на следующее утро в путь, его большая «семья», люди самого разного возраста — мужчины, женщины, дети — толпой выходят провожать хозяина, просят его как можно скорее вернуться.

«Виллис» мчится по жемайтийским дорогам, объезжает мосты, взорванные немцами, взлетает на холмы и спускается в долины. Крупная фигура Кипраса едва уместилась в тесной машине. Оказывается, певец удивительно хорошо знает Жемайтийский край. Берега каждого озера и реки, леса и перелески он не раз исходил здесь на охоте и на рыбалке. Он прекрасно знает деревья и травы, различает зверей и птиц. И, глядя на это благородное лицо олимпийца, на его по-юношески стройный стан, понимаешь, что только постоянное общение с природой поддерживает в человеке расцвет таланта и сил, не угасающий долгие годы…

Когда мы по дороге в Каунас снова проезжали Расейняй, крестьяне уже косили хлеба на полях. Другие расхаживали с топорами вокруг разрушенных домов, прикидывая, с чего бы начать… Жемайтиец упорным трудом за несколько лет залечит раны своих деревень и городов. Снова вырастут леса, уничтоженные оккупантами, зазеленеют вытоптанные поля. Но никогда не исчезнет из сердца ненависть к фашизму, заклятому недругу нашей земли.

Рассеивалась ночь над Балтикой. Клайпедские маяки уже видели солнце свободы, восходящее на востоке.

Пятрас Цвирка только несколько дней провел дома, когда все близкие собрались во Фреде. Он был необычайно подвижным. То он, сев за стол в редакции «Тарибу Лиетува», пишет статью по какому-нибудь злободневному вопросу, то едет на совещание или заседание в Вильнюс, то бегает по учреждениям, добывая продукты, башмаки или керосин (в учреждениях сидели в основном чиновники времен оккупации, деморализованные, закоснелые, нелегко с ними было объясниться). Даже такое пустяковое дело, как талон на кубометр дров или шапку, превращалось в проблему, съедающую уйму времени и нервов… Пятрас собирался обосноваться с семьей в Каунасе и целыми днями искал подходящую квартиру. Пустых квартир было довольно много, но все еще ждали, что вернутся их владельцы. Особенно много энергии и внимания уделял Пятрас Государственному издательству, типографии и журналу «Пяргале». Это тоже было трудным делом. Куда ни пойдешь, к кому ни обратишься, всюду сталкивался со стеной; казалось, чиновничье отупение, недобросовестность, корысть, а иногда и открытый саботаж дошли до предела… Саломея Нерис тоже жила в Каунасе.