Я кое-что узнал о Пензе, почитал о ней в книгах. Этот город и его окрестности дали очень много русской культуре. Из окрестностей Пензы родом три великана русской литературы — Радищев, Лермонтов и Белинский. Здесь в свое время жил отец Ленина, инспектор школ Илья Ульянов с семьей. Из этой области происходят немало советских русских писателей — Александр Малышкин, Владимир Ставский, Федор Гладков, знаменитый режиссер Всеволод Мейерхольд…

Пенза находится на широкой черноземной равнине. В ее окрестностях располагалось много крепких колхозов и совхозов, выращивавших привычные нам культуры. Сам город довольно долго оставался районным центром и только в 1939 году стал областным. В начале войны в нем жило около 160 тысяч человек — примерно столько же, как в Каунасе. Он был еще мало затронут индустриализацией и новыми стройками. Ближайшие крупные города — Тамбов, Саратов, Куйбышев и Ульяновск.

Уезжать из Москвы собрались и мы, тем более что в Постпредстве уже умещались с трудом. Сборы были короткие — вещей у нас не было. В Москве я обзавелся только теплым пальто на случай зимних холодов. Постпредство стало добывать для нас места в вагоне. В конце июля мы приехали на железнодорожный вокзал.

Привокзальная площадь была забита грузовиками, автобусами, легковыми машинами и тачками. А люди все наплывали. Кричали дети, женщины вытирали слезы. Казалось, половина Москвы поднялась с насиженных мест. Кое-как мы пробрались на перрон. Железнодорожники пытались справиться с необозримой толпой, которая просто кипела и бурлила, но их усилия далеко не всегда увенчивались успехом. Хотя у нас были билеты, нам, даже с помощью железнодорожников, так и не удалось пробраться к поезду. Мы вернулись в Постпредство. В поезд мы если только вечером следующего дня. Когда мы уезжали, на вокзале осталось несколько тысяч человек, ожидающих своей очереди. Город был затемненным, зловещим, лица людей усталыми и мрачными.

За городом в вечерних сумерках маячили противотанковые рвы и ежи. Мимо пролетали скверы, улицы, дома, мы видели людей, бредущих с узлами. Лучи прожекторов стали шарить по темному небу, где, быть может, уже приближались стервятники. Мы смотрели на удаляющуюся Москву и думали: когда же мы снова увидим этот город? Выдержит ли он гитлеровскую лавину или превратится в море обугленных руин? Какие испытания, какие ужасы еще ждут его и москвичей? Ни один человек в мире не мог тогда ответить на эти вопросы.

В поезде после всей давки в вокзале и на перроне мы обосновались вполне прилично. Ехали Гира с женой, Саломея с Баландисом, две девушки, приехавшие на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку и застрявшие в Москве (позднее одна из этих девушек вышла замуж за молодого поэта Вациса Реймериса{114}), и еще несколько человек из Литвы.

Ехали мы без особых приключений. Многие боялись, что по пути состав начнут бомбить немцы, но самолетов здесь уже не было слышно. Через полтора суток мы оказались в Пензе.

Еще подъезжая к городу, мы увидели, что он не затемнен. Нас встретило зарево над железнодорожным вокзалом, уже тускнеющее в свете раннего утра. Это была удивительная для нас картина. Поезд остановился, и мы вышли в незнакомый город.

Пензенские железнодорожники встретили нас с сочувствием. Пригласили в какую-то комнату на вокзале, угостили чаем и начали с кем-то созваниваться о нашем расселении. Чудом в гостинице оказалось несколько свободных мест. На душе стало очень хорошо, когда мы столкнулись с человеческим теплом и вниманием.

Я оказался в большом номере, где уже спало трое или четверо незнакомых мужчин. Что ж, если есть крыша над головой, остальное как-нибудь устроится.

Гостиница старая, без удобств. Когда жильцы переворачивались на другой бок, железные койки стонали и скрипели. Двое храпели так, что не проснулись, даже когда я вошел. Посреди комнаты стоял застеленный клеенкой стол, над ним висела единственная лампочка.

Вскоре началась утренняя суматоха — люди вставали, громко разговаривали, хлопали дверьми, из «титана», стоящего в конце коридора, наливали в чайники кипяток. В коридоре все еще горели две пыльных лампочки. У окошка дежурной толпились приезжие с чемоданами.

Но мы были счастливы, когда все собрались в комнате у Гиры и поставили на общий стол то, что каждый привез из Москвы. Мы пили чай вприкуску (сахар экономили), ели бутерброды с маслом и колбасой, и все это напомнило нам о лучших временах. Фронт был далеко, мы слышали только протяжные гудки паровозов и невольно вздрагивали — все казалось, что вот-вот начнется воздушная тревога…

Город казался большим и разностильным. Кое-где возвышались солидные, прошлого века дома, выкрашенные в желтый цвет, некоторые даже с колоннами. От вокзала мимо гостиницы в гору поднималась широкая Московская улица с изрядно опустевшими витринами, со столовыми, у которых уже выстроились очереди, с различными учреждениями. Наверху, на горке, радовал взгляд сквер с обилием цветов и бюстом Лермонтова. Неподалеку стояло здание библиотеки имени Лермонтова (позднее мы довольно часто посещали ее). От сквера улица Карла Маркса вела к городскому парку — большому, тенистому, полному цветов и деревьев. Налево от библиотеки мощенная булыжником улица с дощатыми тротуарами спускалась к реке. Внизу было только несколько каменных домов. На этой улице имени Гоголя в угловом деревянном доме нам позднее несколько месяцев довелось жить вместе с Корсакасом. На этой же улице в небольшом красном кирпичном особняке обосновался наш Совет Народных Комиссаров. Река неторопливо струилась мимо. Ее берега неблагоустроенные, заросшие камышом, кое-где валяются камни, доски, солома. Женщины стирают здесь белье, дети бродят по воде или пытаются плавать. Все это напоминало не город, а деревню.

В гостинице появлялось все больше знакомых. Некоторое время жила здесь семья Палецкиса. Остановился также Адомас-Мескупас, умный и настойчивый человек, небольшого роста, с рыжими волосами, подстриженными ежиком. Насколько помню, позднее он уехал отсюда в Литву организовывать партизанское движение. Это был один из первых наших коммунистов, который, невзирая на невиданную опасность, решил вернуться в оккупированную Литву и взяться за нужное дело. Мескупасу удалось добраться до Литвы, но он вскоре погиб…

Однажды я увидел на улице жену своего старого приятеля времен клуба «Надежда» Юозаса Мозялиса{115} — Цилю. Красивая, черноглазая, смуглая женщина шла по центральной улице и вела за руку сына, а другого младенца держала на руках. Из Каунаса она выехала вместе с мужем. В Утене немецкий «мессершмитт» сбросил бомбы на беженцев. Мозялиса ранило осколком. Жена отвезла его в Даугавпилсскую больницу. Тогда, когда я встретил в Пензе Цилю, судьба Мозялиса была неизвестна. (После войны выяснилось, что Мозялис поправился и вернулся в Каунас, где его, невзирая на опасность, долечил знаменитый хирург Владас Кузма. Мозялис включился в подпольное антифашистское движение, гестаповцы выследили его и убили.) Циля казалась несчастной и уставшей. Ничем нельзя было ей помочь. (Потом я узнал, что малыш умер. Циля отдала старшего сына в детдом и уехала в Литовскую дивизию, где организовала воинскую самодеятельность — хоры, драмкружки. Я встретил ее под Ясной Поляной, а еще позднее — на Орловском фронте, под Алексеевкой. Таких историй были тысячи.)

Сразу после приезда в Пензу я нашел в клубе железнодорожников своего заместителя Юозаса Жюгжду, который обосновался здесь вместе с многими другими эвакуированными. Он попал в глубь страны из Каунаса через Зарасай, минуя Вильнюс, поэтому ничего не знал о трагической судьбе своей жены. Я долго думал, что же делать — сказать ему об этом или нет. Все-таки решил сказать, подумав, что легче сразу узнать правду, чем мучиться неизвестностью и все равно раньше или позже узнать об этом. Трудно было смотреть на друга, которого ошеломило и прибило это известие.