«Гитлеровцам не удалось замарать литовское искусство, так как виднейшие художники Литвы решили лучше молчать, лучше сидеть в концлагерях, чем служить немецким захватчикам. Лишь всякие бездари, собравшись в Каунасе, по приказу немецких жандармов избрали «правление художников».
Тогда мы еще не знали о массовых убийствах, учиненных в начале войны гитлеровцами, в проведении которых отличились буржуазные националисты.
В Москве с Пятрасом мы встретили и Новый год. Потом они с Аугустинасом Грицюсом некоторое время жили в Переславле-Залесском, где, кстати, чуть не угорели в комнате (это происшествие Пятрас потом частенько вспоминал).
В середине марта 1943 года Пятрас снова неожиданно уехал в Алма-Ату, а летом окончательно переселился вместе с женой в Москву и остановился в частной комнате в районе Арбата. Я снова увидел Марию, измученную, тоскующую по дому, сыну, родителям, Верхней Фреде, но счастливую, что она снова вместе со своими друзьями и знакомыми…
Военные переживания, постоянные переезды с места на место, без сомнения, нанесли большой урон человеку такой натуры, каким был Пятрас. Он часто жаловался на желудок, но, по-видимому, развивалась и сердечная болезнь, которая после войны так безвременно вырвала его из наших рядов…
Иногда Пятрас рассказывал о своих блужданиях и приключениях в самом начале войны. Вспоминая Алма-Ату, он частенько возвращался к новым своим знакомым тех дней, особенно Самуилу Маршаку и Михаилу Зощенко. Зощенко он ценил как прекрасного писателя, юмористические рассказы и повести которого он любил еще до войны, но особенно часто поминал добрым словом Маршака, который в самое трудное время в Алма-Ате помог ему (Маршак после смерти Пятраса не раз вспоминал его и жену с настоящей дружбой и любовью). Вспоминал Пятрас и Сергея Михалкова, нашего общего знакомого еще со времен поездки 1936 года в Советский Союз (мы познакомились с ним тогда в кабинете директора Гослитиздата Петра Чагина), — в Алма-Ате он подружился с ним.
В Москве Пятрас тесно общался с белорусскими писателями, особенно с Петрусем Бровкой, Михасем Лыньковым и Максимом Танком. Приехав с фронта или из других городов, они часто останавливались в гостинице «Москва». Я тоже не раз встречался с этими замечательными товарищами — искренними, отзывчивыми, всегда готовыми по-дружески помочь… Бровка во время войны тоже, кажется, некоторое время жил в Алма-Ате. Я помню, тогда или позднее даже шутили, что есть три знаменитых писателя — Петрусь Бровка, Петрусь Глебка и Петрусь Цвирка.
С писателями братских народов завязывались все новые знакомства.
МОСКОВСКИЕ ВСТРЕЧИ
Москва и в военные годы оставалась основным центром культуры. Как только миновала непосредственная опасность для города, стали возвращаться писатели, художники, композиторы; снова играли пьесы в театрах. Но даже во время самой большой опасности многие деятели культуры оставались в Москве. После бомбежек мы слышали — у одного разрушена квартира, и в ней погибла уникальная библиотека, собранная за долгие годы; в квартиру другого залетел осколок бомбы и, перед тем как вонзиться в стену, пробил платяной шкаф и испортил весь гардероб хозяина… Но все это потускнело перед радостью, что снова можно жить в любимом городе…
Став членами Союза советских писателей, мы получили право посещать различные мероприятия Союза — дискуссии, обсуждения, литературные вечера, встречи с писателями, на длительный или короткий срок прибывшими с фронта. И не только посещать, но и активно участвовать. Конечно, мы были новыми людьми, мало кого знали, не всегда понимали местные нравы, но все-таки мы включились в жизнь и деятельность московских и временно проживающих в Москве писателей.
Кажется, еще перед эвакуацией из Москвы, в первые месяцы войны, я пришел в Дом литераторов, где о своих впечатлениях о военном Париже рассказывал Илья Эренбург. Слушателей было не много. Эренбург сидел в углу за столиком, перед ним была чашка кофе. Рассказывал он без артистических жестов, не повышая голоса, — видимо, хотел чувствовать себя в обществе близких друзей, где можно держаться непринужденно. Он говорил о предательстве правящих кругов, о трагедии Франции, о вероломстве гитлеровцев, захвативших Париж, о всеобщем моральном бойкоте оккупантов, о своих знакомых французских писателях — Арагоне, Элюаре, Мальро и других, о их позициях перед войной и в начале оккупации. Слушать Эренбурга — большое наслаждение, — его речь проста, но полна парадоксов, острых замечаний, интересных сопоставлений. Я подумал: если бы записать его речь, ее можно печатать без поправок. Фразы были точь-в-точь такие, какими Эренбург писал свои многочисленные статьи и репортажи. Несколько раз я видел здесь Алексея Толстого, с которым познакомился еще летом 1940 года. Особенно запомнилось творческое совещание на тему «Отечественная война и художественно-историческая литература наших дней». Встречу открыл академик Тарле, книгу которого «Наполеон» мы тогда читали с невиданным интересом. Алексей Толстой вел вечер. Он сидел за столом, крупный и мрачноватый. Начиная совещание, выступил с коротким, но содержательным вступительным словом, в котором каждая фраза была на месте и блистала талантом большого мастера. Потом он предоставил слово первому оратору, а сам закрыл глаза и не открывал их до тех пор, пока тот не кончил. Потом встал, назвал следующего оратора, снова прикрыл веки, и так до конца прений, которые длились часа два, не меньше. И что удивительно — после того, как был исчерпан список ораторов, Толстой поднялся и как ни в чем не бывало подвел итог совещания. Раньше писатели в зале перемигивались, подталкивая друг друга, указывая на Алексея Толстого. Теперь они с удивлением слушали, как он, казалось продремавший все собрание, говорит именно то, что нужно…
Настоящей сенсацией был литературный вечер поэта Бориса Пастернака в конце 1942 года. На вечер собралось столько публики, что уже перед его началом трудно было проникнуть в клуб. Что вызывало подобный интерес? Многие москвичи, в том числе и писатели, считали Пастернака, наряду с Маяковским, крупнейшим русским поэтом, хотя в последние годы он мало печатался и о нем редко упоминалось в печати. Пастернак, кроме всего прочего, славился своеобразным общественным поведением, которое некоторые называли аполитичным: он был очень редким гостем на встречах, вечерах, писательских дискуссиях. В свое время я уже познакомился с поэтом, и сейчас снова увидел его характерное продолговатое лицо с огромными, спокойными, чуть удивленными глазами, которые, казалось, глядели в себя, а не на внешний мир. Аудитория встретила поэта аплодисментами, которые долго не смолкали. Когда он начал читать, все сидели молча, стараясь не пропустить ни единого звука, ни единого движения поэта. Читал Пастернак очень просто, почти не прибегая к артистическим жестам. Кажется, это были в основном стихи из будущего сборника «На ранних поездах», а также кое-что о Кавказе и о войне. Все аплодировали поэту, а он все читал и читал, не меняя интонации глуховатого голоса, читал ярко и впечатляюще.
Во время перерыва кто-то рассказал анекдот о легендарной рассеянности Пастернака. По какому-то случаю в Союзе писателей находился знаменитый Андрей Вышинский. Пастернак обратился к нему с каким-то вопросом о своих продуктовых карточках. Вышинский с удивлением пожал плечами и ответил:
— Знаете что, Борис Леонидович, о ваших карточках я не имею ни малейшего понятия…
Оказывается, Пастернак принял Вышинского… за сотрудника Союза писателей, распределяющего карточки.
В Союзе писателей я не раз видел его руководителя (генерального секретаря) Александра Фадеева. Писатель, знаменитую повесть которого «Разгром» и другие произведения мы читали еще до войны, с первых же встреч произвел благоприятное впечатление. Высокий, худощавый, рано поседевший, он говорил просто и откровенно, глядя на собеседника или на зал озорными, умными глазами. Он часто оглушительно хохотал, и его смех звучал как смех душевного и обаятельного человека. Фадеев, кстати, таким и был. Среди писателей очень редко услышишь о нем нелестный отзыв — его уважали не только сверстники, но и более пожилые литераторы. Я удивился, когда, встретившись со мной по какому-то делу во второй или третий раз, он по русскому обычаю обратился ко мне по имени и отчеству, произнося все совершенно правильно и свободно. Это внимание к человеку всегда поражало меня во время дальнейших встреч с Фадеевым (а в более поздние годы с ним приходилось встречаться часто и даже работать рядом в Секретариате Союза писателей). Таким же внимательным Фадеев оставался и в своих частных отношениях с людьми. Он никогда ни о чем не забывал, в каждой мелочи старался оставаться точным, внимательным, веселым.
