Часто я теперь бывал в Вильнюсе. Все еще не знал, где мне окончательно обосноваться. В старую квартиру возвращаться не хотелось — слишком уж много было связано с ней переживаний. Отыскав свободную квартиру на улице Тауро, я перевез туда остатки мебели из старой квартиры. Увы, потолок здесь был пробит снарядом. Добрый месяц я искал мастеров, которые бы могли заделать дыру. Мастера охотно брали у меня деньги, я угощал их, если удавалось достать, водкой, они все ходили и ходили ко мне, все говорили и говорили о ремонте, о материалах, рабочей силе, даже принесли стремянку, а дыра в потолке зияла по-прежнему… Наконец мы решили, что в Каунасе до поры до времени будет лучше. Республиканские учреждения обосновались в Вильнюсе, и в Каунасе стало легче с квартирами, тем более что город в войну почти не пострадал.

Как-то приехал из Вильнюса секретарь Центрального Комитета КП Литвы Казис Прейкшас и попросил вместе с ним съездить к профессору Пранасу Мажилису. Профессора Мажилиса, одного из виднейших гинекологов Каунаса, в прошлом социал-демократа, человека, сочувственно относившегося к Советской власти, «правительство» Амбразявичюса, как только Каунас заняли немцы, исключило из университета. Теперь он был одним из тех, кто встретил Красную Армию, входящую в Каунас. Мажилис рассказал нам с Прейкшасом о судьбе каунасских профессоров во время оккупации. Мы хотели выяснить, кто из профессуры остался в Литве и мог бы взяться за восстановление Каунасского университета. Мы перебрали целый ряд фамилий, и постепенно становилось ясно, что в ректоры университета лучше всего подошел бы профессор Антанас Пуренас{183}. Этот видный химик был одним из самых авторитетных наших ученых. В годы оккупации он держался достойно, не был причастен к гитлеровской политике. Теперь он жил где-то за Кармелавой, и Прейкшас дал мне свой «виллис», которым правил красноармеец, поручив отыскать профессора и доставить в Каунас. Я быстро разыскал Пуренаса, объяснил ему дело и усадил в открытый «виллис». Красноармеец пустил машину на полную скорость; Пуренас испуганно схватил меня за рукав, умоляя притормозить, но шофер не пожелал изменить привычную скорость, и мы мгновенно оказались в Каунасе. Без долгих упрашиваний А. Пуренас согласился стать ректором и тотчас же приступил к организации университета. Университет получил замечательное помещение напротив Военного музея; здесь когда-то размещалось буржуазное министерство иностранных дел, а в 1940—1941 годах — Центральный Комитет Коммунистической партии Литвы.

Из Москвы пришел сборник наших поэтов, изданный на русском языке, — «Дорога в Литву», я получил и свой первый сборник на русском языке «Родное небо». Всем нам, писателям, находившимся во время войны по ту сторону фронта, это живо напомнило о недавнем прошлом.

Газеты писали, что Красная Армия на северо-западе от Мариямполе подошла к границе Восточной Пруссии. Гул канонады, который был отчетливо слышен в Каунасе, теперь отдалился, — по-видимому, в те места, где расположена моя родина, где живут мои родственники.

Немецкие самолеты все еще появлялись над Каунасом. Случайная бомба сожгла одну из лучших городских библиотек — библиотеку имени Винцаса Кудирки в старом городе. Когда-то, в годы моего студенчества, эта библиотека, организованная прогрессивными интеллигентами Каунаса, размещалась на втором этаже одного из домов на Лайсвес-аллее. В ней можно было получить всю периодику того времени и множество книг на литовском, русском и других языках. Библиотека пользовалась необыкновенной популярностью, ее посещали ученики, студенты, мелкие чиновники, образованные рабочие. Теперь сгорели огромные сокровища, собранные за много лет.

Люди все еще опасались, что фронт может вернуться. Мать Пятраса Цвирки, услышав, как вдали рокочут орудия, бросив все, пешком приходила за пятьдесят километров из Клангяй во Фреду. Почему-то считая меня авторитетом, она озабоченно спрашивала:

— Скажи, Антанукас, всю правду — придут или нет немцы? Так стреляют где-то под Юрбаркасом, что слушать страшно…

— Нет, матушка, не бойтесь, — успокаивал я ее. — Немец уже не тот. Если б были у него силы, он ни Вильнюс, ни Каунас не оставил бы… А теперь, сами видите, держится из последних сил, но скоро ему конец…

— А в Клангяй всякое говорят… Одни так, другие этак… Я уж тебе, Антанукас, за твои добрые слова барана из деревни пришлю…

— Спасибо, зачем мне баран? — отказывался я, но женщина, по-видимому, думала, что это самая подходящая награда за «добрые слова».

Все еще проблемой был любой транспорт. Даже Верхняя Фреда была как бы отрезана от Каунаса. Автобусов не было и в помине, через Неман можно было переправиться только на лодке, и не очень-то весело бывало возвращаться из города в сумерках. Случалось всякое — одиноких прохожих на глухих улицах раздевали.

Руководство Каунасского университета настойчиво приглашало преподавать в университете. Вильнюс был основным не только государственным, но и культурным центром республики. Квартиры у нас не было ни в том, ни в другом городе. Но в Каунасе была Фреда, близкие люди, комнатка, в которой можно было жить и месяц, и два, и, наконец, если придется, и полгода…

Во второй половине августа я участвовал во вскрытии массовых могил под Вильнюсом. Это была жестокая и незабываемая картина. Я попытался сразу же, ничего не преувеличивая, описать ее и теперь повторяю некоторые места старого очерка.

Я видел плодородные поля Вердена, где трудолюбивые французские крестьяне выращивали виноград и пасли тучные стада. Во время прошлой войны немцы превратили окрестности Вердена в поле смерти. На месте деревень и городков остались груды битого кирпича и камня, огромные, необозримые глазом кладбища и памятник жертвам войны величиной с цитадель. Под ним — черепа, ребра, скелеты людей.

Я видел городок Ливны в России. В нем побывали нацисты. Когда я ехал на военном грузовике с Орловского фронта, перед глазами открылась широкая панорама разрушенного города. Не было ни одного живого человека. Обгоревшие и искалеченные стволы деревьев тянули к небу сучья, словно взывая о мести убийцам, убившим город.

Городок Дросково помнят все бойцы Литовской дивизии. Правда, там не сохранились даже остовы домов. Остались только груды щебня. Даже птица не находила здесь приюта. Вокруг городка нацисты выжгли всю растительность, уничтожили каждый дом, каждую улицу, двор и садик, в котором резвились дети.

На родине Льва Толстого в Ясной Поляне я видел разорванные портреты гения, комнаты, загаженные немецкими солдатами, сожженную школу и больницу. Весь мир гордился Россией, породившей этого человека. Гитлер сказал, что народ, который почитает Толстого, недостоин имени культурного народа. Спятивший ефрейтор хотел убить Толстого.

Человек, прошедший через Вязьму, Смоленск, Минск и сотни других городов и сел, где побывал оккупант, не забудет наводящую ужас картину смерти и уничтожения. Его сердце наполнится горем и страданием, которые исподволь превратятся в неугасимый огонь мести.

Война — тяжелое и жестокое дело. Никто не удивляется, когда люди гибнут с оружием в руках, сражаясь на фронте. Это страшно, но неизбежно. Государства не раз воевали между собой, но международные военные законы предусматривают границу между тем, что неизбежно, и тем, что строго запрещается. Если воюющие государства не отвечают за врагов, павших на фронте, то они несут полную ответственность за бессмысленно разрушенные города, умышленно уничтоженные больницы, истребленное гражданское население. Немцы уже во время прошлой войны плюнули на международные соглашения, которые подписали сами. Но тогда еще были пределы, преступить которые они опасались. Понадобился приход к власти в Германии банды преступников, дегенератов и садистов во главе с величайшим убийцей всех времен Адольфом Гитлером — и вот упали все путы, которые еще связывали потомков тевтонов.