Пятраса Цвирку я видел, пожалуй, каждый день. Кажется, только что говорил с ним, а вот он уже, не попрощавшись, мчится в Вильнюс и неожиданно возвращается, с каким-то объявившимся в Каунасе русским писателем едет в Клангяй, чтобы гость познакомился с литовской деревней. Иногда гостей он привозит во Фреду. Таким образом в конце войны во Фреде побывал Александр Твардовский, один из виднейших советских графиков Орест Верейский и другие. Как всегда, Цвирка очень быстро сходился с новыми людьми и заводил дружбу. Из Москвы в Каунас вернулась и его жена Марите.

С Пятрасом, как обычно, мы много беседовали о литературе, бегали по учреждениям, устраивали неотложные проблемы с квартирами, топливом и другими необходимыми для каунасских писателей вещами. Пятрас мечтал засесть за большую работу, может быть — за роман. Но время для этого было очень уж не подходящим. Каждый день мы ловили вести с фронтов, следили за мировыми событиями, гадали о дальнейшем ходе войны, а между тем нас заедали тучи мелких, надоедливых, трудных дел, которые поглощали основную часть времени и энергии.

Пятрас наконец обосновался в Каунасе, на улице Траку. Как и я, почти каждую неделю он ездил в Вильнюс — на всевозможные заседания и совещания, которых было уйма и на которых никто без нас не хотел ничего решать. В Вильнюсе гостиницы все еще стояли без стекол, была осень, ветер, дожди, поэтому мы ночевали чаще всего у своих друзей. Мы встречали все больше знакомых и приятелей, которые позднее нас вернулись из эвакуации.

Заходила ко мне и Саломея Нерис. В ее жизни бед и неурядиц было ничуть не меньше, чем в жизни другого человека в эти дни. Но поэтесса и в это трудное время писала и публиковалась в каунасской и вильнюсской печати. Она мечтала о исторической поэме большого объема; ее привлекала тема Маргириса{198}, и она часто сидела в Центральной библиотеке в поисках нужного материала.

Моя родная южная Литва — Судува — была освобождена. Но только в ноябре подвернулся случай съездить туда, где я рос, учился, в те места, с которыми связаны самые милые сердцу и самые тяжелые воспоминания моего детства и юности… Я знал, что в Судуве во время этой, как и предыдущей, мировой войны шли тяжелые бои, что многое здесь разрушено и уничтожено. Мариямполе в ту войну все-таки уцелел; эта война стерла город с лица земли. Но пусть говорят об этом мои записи, сделанные по горячим следам…

…Родные места волнуют и привлекают. Идут годы, ты видишь далекие государства, высокие горы, грохочущие города и широкие моря, но в твоем сердце всегда остается глубокое чувство любви, привязанности и благодарности к соломенной стрехе, убогой деревушке, селу, первому большому городу. Кажется, в них есть что-то особенное, что можешь почувствовать и пережить только ты и те, кто рос вместе с тобой. В родных полях и ромашка иначе пахнет и чабрец иначе цветет. Даже у плодов родного сада особенный вкус и запах, а хлеб в родной избе самый вкусный.

И когда после долгой разлуки возвращаешься под родное небо, сердце переполняет блаженство, — кажется, ты вернулся в свою молодость, как легендарный Фауст, которому, единственному из живых, была уготована такая судьба.

Но не каждое возвращение домой приятно. И это чувство тоски и счастья, такое естественное после четырехлетнего отсутствия, вскоре оборачивается горем, когда видишь, что́ за эти годы осталось от любимых мест, которые ты часто-часто упоминал в разговорах с друзьями, о которых мечтал бессонными ночами, в вихре затяжной и тяжелой войны.

В осеннем тумане мы подъезжали к Мариямполе. Оживленный культурный центр, полный молодежи, когда-то был одним из самых красивых городов Литвы. Приятно было в нем жить и учиться. Каждый гимназист здесь знал, что прошлое Мариямполе недавнее, но славное. Здесь когда-то учились Йонас Басанавичюс, Винцас Кудирка, Йонас Яблонскис{199}, Пранас Вайчайтис{200}. Здесь некоторое время жила и умерла Жемайте. И образы этих людей многих вдохновляли на подвиг. Здесь действовали революционеры 1905 года. Здесь крестьяне сражались против буржуазной власти… Тихие мариямпольские улицы пахли травой, городской рынок благоухал медом и яблоками, привезенными из обильных и плодородных садов Судувы. В зеленом парке, полном воздуха и солнца, молодежь отдыхала, мечтала, писала стихи. Река Шешупе омывала тихие берега, и красивые здания уходили далеко от старой черты города, захватывая новые районы. Город рос, благоустраивался, богател.

Я знал, что Мариямполе разрушен во время войны. Но никогда не думал, что этот красивый город будет так жестоко, бессмысленно изуродован. Центральная улица, Костельная и другие улицы были превращены в груду развалин еще тогда, когда в 1941 году гитлеровцы рвались в Литву. Первой военной ночью мариямпольцы проснулись, разбуженные глухим ревом немецких самолетов и ужасающим грохотом бомб. Даже детям было известно, что в центре Мариямполе нет никаких военных объектов. Тем более гитлеровская разведка не могла не знать, где что расположено в пограничном городе. Но гитлеровские убийцы безжалостно разрушали города, построенные трудом и потом целых поколений. Берет грусть, когда идешь мимо руин, уже поросших травой. Ведь ты не раз гулял по этим улицам, насыщенным светом и настроением мирного труда, жил вот здесь, где торчит обгоревшая стена, вот и окно там было, где теперь зияет провал, и дверь, и лестница, по которой поднимался в свою комнату, вернувшись после трудового дня. А вот и парк, где родились первые твои замыслы и мечты, — он загажен, вырублен, изрыт немецкими окопами…

Люди… Их не стало… Твои друзья, с которыми приятно бывало встретиться после долгой разлуки, повспоминать счастливые школьные дни, одни убиты, другие рассеяны военной бурей. Город пустынен и мертв. В него вернулась законная власть, Советская власть. Но какое тяжелое бремя легло на ее плечи! Ведь придется восстановить каждый дом, каждую улицу, каждую сожженную или взорванную фабрику.

Город, в котором были живы гуманистические идеи Басанавичюса и Кудирки, три года оккупации провел под покровом ночи, какой не видели ни наши отцы, ни праотцы. Я не знаю, сколько жителей города и уезда уничтожили и увезли на каторгу озверевшие фашисты. Во всяком случае, не менее нескольких десятков тысяч. Могилы невинных граждан простираются рядом с Мариямпольской тюрьмой, где каждую ночь раздавались выстрелы палачей. Но глубокие рвы, наполненные трупами, пролегли в другом месте — за казармой, у высоких обрывов Шешупе, где уже во время прошлой войны палачи кайзера расстреливали своих жертв.

Старый житель Мариямполе Пранас Гринцявичюс, три с лишним года проведший в тюрьмах и лагерях и сбежавший на волю только в июле 1944 года, несмотря на усталость и пошатнувшееся здоровье, сегодня одним из первых стал работать. Этот человек, сам перенесший ад унижения и презрения, сейчас стал председателем Особой комиссии по расследованию зверств и разрушений оккупантов в Мариямпольском уезде.

— Может, вам интересно узнать, как хозяйничали у нас нацисты, — сказал он с печальной улыбкой и протянул мне целую кипу актов и протоколов. — Обо всем этом должна знать Литва, должны знать не только мы, но и дети наших детей.

Я не хочу излагать своими словами содержание актов и заявлений. Пусть говорит точный, суровый и сухой язык фактов.

Акт, подписанный целым рядом хорошо известных в Мариямполе людей — инженерами, агрономами, врачами, ксендзом, учителем, — составлен 6 октября 1944 года.