Опуская многие события тех лет и дней, я не могу не остановиться на еще одной утрате, мучительной для меня, и не только для меня…

Я жил уже в Вильнюсе, на улице Уосто (сейчас — Пятраса Цвирки), в домике на холме, у калитки которого растет плакучая ива. Пятрас, председатель Союза писателей, теперь тоже поселился в Вильнюсе — у него была комнатка в здании Союза.

В последний год жизни Пятраса наша дружба стала особенно тесной и теплой. Мы виделись почти каждый день в Союзе писателей, чуть ли не через день он забредал ко мне. Бывал в отличном настроении, веселился, острил. Его семья по-прежнему жила в Каунасе, на улице Траку, и он, по-видимому, находил у нас то тепло дома и радушие, в которых так нуждался. Он мечтал перевезти свою семью в Вильнюс. Подыскивал квартиру и все не мог найти, — одни были заняты, а другие оставались полуразрушенные, неотремонтированные. Мечтал об отдельном домике с садом, где можно было бы разводить цветы, а на досуге читать любимые книги, писать. Еще до войны он пристрастился к рыбной ловле, а теперь, откуда-то раздобыв ружье, решил начать охотиться.

Зайдя к нам, Пятрас обожал «философствовать» на разные темы с моим маленьким сыном, на ходу выдумывая для него всякие истории, сочинял стихи, изобретал игры. Из Каунаса (а ездил он туда каждую неделю), от своего сына Андрюкаса, он привозил моему Томасу подарки, рисунки и послания, написанные неразборчивыми каракулями. Андрюс только-только научился выводить буквы, и смешные, часто рифмованные письма за него обычно писал отец.

Цвирка заходил к нам, и мы долго толковали о событиях дня, делились творческими замыслами, обсуждали литературные новости. Я читал ему недавно переведенные строфы «Евгения Онегина». В сущности, лишь благодаря его постоянному вниманию я завершил перевод поэмы. В последние дни жизни Пятраса мы собирались вместе написать предисловие к сочинениям Жемайте и составляли план этой статьи. Он снова перечитывал Жемайте, и его поражали сочность таланта этой простой деревенской женщины, ее знание жизни, национальная достоверность персонажей.

— Так писать, как писала Жемайте, очень даже нелегко, — говорил Пятрас. — Хотел бы я когда-нибудь написать рассказ не хуже «Снохи»…

— По-моему, у тебя есть вещи не хуже, чем у Жемайте.

— Ну, нет… «Сноха» навсегда останется в нашей литературе…

Он радовался, что Жемайте и других наших писателей начали переводить на русский язык, что они станут известны в Советском Союзе. Особенно порадовал его выход в свет сочинений Донелайтиса в переводе Д. Бродского.

— Такие поэты рождаются раз в столетие. Донелайтис, Майронис, Нерис — поэтов больше их я не знаю в Литве. Наших писателей тоже узнают все народы Советского Союза, как они уже знают Шевченко, Руставели. И правда, возможно ли такое где-нибудь в капиталистическом мире? С каким трудом там завоевывает признание литература маленькой нации; хотя и маленькие нации создали большие произведения, но кому они известны? Нет сомнения, у этих наций тоже есть гениальные писатели, которые могут удивить мир. Но кому это интересно в капиталистических странах, где все решает чистоган?

У него возник замысел злободневного произведения о борьбе с националистами, и перед самой смертью он начал писать роман «Река не возвращается». С большим интересом он читал в эти дни «Шуаны» Бальзака, где изображен контрреволюционный мятеж в Вандее во время Великой французской революции. Пятрасу казалось, что в этом романе можно найти аналогии с событиями в Литве.

— Я чувствую, это будет мой первый настоящий роман, — признавался он мне. — Все, что я до этого написал, — только пробы пера. Пора уже начать работать всерьез. Поеду летом на взморье, поселюсь в укромном домике, где никто не будет мне мешать, и осенью у меня будет готов роман.

Его мечте не суждено было сбыться. Примерно за неделю до его смерти я встретил Пятраса на улице. Он сказал:

— Давно собираюсь проведать Пятраса Вайчюнаса. Знаешь, хворает человек, обрадуется гостям… Давай зайдем к нему…

Пятрас Вайчюнас был бледен. Он исхудал, казался тяжело больным, говорил с трудом, то и дело откашливался в платок и жаловался на отвратительное самочувствие. Пятрас сказал ему, что может отправить его на лечение, но Вайчюнас отказался — боится-де путешествий. Когда мы вышли, Пятрас сказал:

— Ясно как день — Вайчюнас не жилец… Протянет полгода — и конец. Жалко человека…

— Эх, Пятрас, — сказал я, — никто из нас не знает, когда придется расстаться… Но ты не унывай. Если умрешь раньше меня, обещаю отредактировать твои сочинения…

Пятрас мою довольно неудачную шутку воспринял всерьез, сердито покосился на меня и ответил:

— Смотри, чтоб мне твоих сочинений не пришлось редактировать…

(Пятрас Вайчюнас после нашего посещения протянул еще лет пятнадцать и успел кое-что написать. А мои слова обернулись трагической действительностью — я был редактором первого посмертного собрания сочинений Пятраса Цвирки…)

В последний раз Пятрас зашел ко мне дня за два до своей смерти. Казался грустнее обычного, был неразговорчив, куда-то подевалось неизменное остроумие, которым искрился каждый наш разговор. Пришел, тихонько сел и сидел так, ласковый и домашний, словно хотел что-то сказать и не решался. Казалось, его что-то гнетет. Я думал, что ему нездоровится, — в последнее время он лечил желудок. Мы говорили о кончине незабываемой Саломеи, о смерти поэта Бутку Юзе. Несколько дней до того Пятрас заходил более веселый — врачи советовали ему съездить на Кавказ.

— Может, там будет даже лучше, чем на взморье, — сказал тогда он. — Кавказ я очень полюбил. Нигде не найдешь таких замечательных людей и такой природы…

Теперь он сказал, что поездка на Кавказ отпадает, причина болезни желудка установлена и он скоро поправится. И никто из нас не знал, что он стоит на пороге смерти… Никто не мог отгадать, что уже несколько лет он страдает тяжелым атеросклерозом…

…Меня разбудил громкий стук в окно. Я вскочил, открыл дверь. Это был посыльный от А. Снечкуса. Остановившись в дверях, он прерывающимся голосом сообщил страшную весть:

— Умер Пятрас Цвирка…

— Что вы говорите? Чепуха! Я же вчера, на первомайском вечере, видел его и разговаривал в Союзе писателей…

И правда, Пятрас вчера зашел в зал клуба, где за скромным столом собрались писатели, подсел к одному, к другому, поговорил вполголоса. Рюмку, кажется, только пригубил и поставил на стол…

— Умер час назад… Товарищ Снечкус просил… Машина ждет на улице…

Я весь дрожал. Посмотрел на часы. Была половина шестого утра. Час назад он сделал последний вздох… Нет, как можно в это поверить!.. В соседней комнате плакала Элиза.

В клинике уже были А. Снечкус, Г. Зиманас. Трудно было говорить. Плач, неудержимый и тяжелый, судорогой сдавил горло. Пятрас лежал в палате второго этажа. Взволнованные, пришибленные страшным известием, один за другим появлялись Р. Шармайтис, К. Корсакас, Й. Шимкус, М. Мешкаускене, министр здравоохранения Б. Пенкаускас…

Через час в Союзе писателей стали собираться вильнюсские литераторы, приехал Палецкис. Это была печальная встреча — совещание о похоронах нашего друга.

Тяжелая и печальная обязанность выпала на мою долю. Надо было немедленно поехать в Каунас — сообщить каунасцам, и прежде всего вдове Цвирки, о внезапной кончине…

Пятрас лежал в круглом зале Наркомата просвещения. Казался таким же молодым, только страшно серьезным и бледным… Последний раз я поцеловал его белый красивый лоб… И меня охватила тоска…

На кладбище Расу садилось солнце, когда в могилу обрушились первые комья земли. Мы стояли над могилой дорогого нам человека, опустив головы, мучительно переживая потерю. Вот-вот опустятся сумерки, и нам станет еще тяжелей без того, который своим большим сердцем, талантом, оптимизмом, неизбывным весельем помогал нам жить, был настоящим другом в нашей борьбе за идеалы эпохи. Мы сознавали, что от нас ушел самый талантливый наш писатель, своими произведениями заслуживший любовь народа, оставивший заметный след в его сердце.