Вернемся немного назад. Первое полугодие новой республики подходило к концу. В нашей жизни многое изменилось. Передовицы газет призывали срочно готовиться к Декаде литературы и искусства. Каунасский драматический театр ставил «Мещан» Горького, «Спекулянтов честью» Паньоля, в опере шли «Князь Игорь», «Борис Годунов», «Паяцы», «Корневильские колокола». В кино показывали уже виденные и еще неизвестные советские фильмы — «Мы из Кронштадта», «Человек в футляре», «Юность Максима», «Возвращение Максима», «Последний табор». Литва впервые вместе со всей страной отпраздновала годовщину Октябрьской революции. Все еще непривычными казались демонстрации с портретами вождей, красными знаменами — их ведь не разгоняла полиция. Реакционеры, не успевшие вслед за Сметоной удрать на Запад, сидели в своих квартирах, тихие, спокойные, чего-то выжидали, — без сомнения, им казалось, что положение еще не устоялось. Эти «бывшие люди» перестали ходить в наркоматы, — они знали, что положение не изменишь, не вернешь национализированное имущество и прежние привилегии. Я помню дамочку, в полуподвале пышного особняка которой я когда-то жил. В первые дни новой власти она пришла ко мне жаловаться, что ее слуги и дворники, такие послушные и вежливые раньше, начали бунтовать и не слушаются своей повелительницы. Увидев, что меня не растрогаешь и не докажешь своих прав, она вышла из моего кабинета и больше не появлялась…

Перед Новым годом каунасская опера показала новый спектакль — «Тихий Дон» И. Дзержинского, в котором пел Кипрас Петраускас.

Оба каунасских театра отпраздновали свое двадцатилетие. Они находились в ведении нашего Комиссариата, и пришлось приложить немало усилий, чтобы эти юбилеи отметить достойно.

В декабре мы с Цвиркой побывали в Минске, на тридцатипятилетнем юбилее творческой работы белорусского поэта Янки Купалы. Здесь мы впервые были в гостях у писателей братского народа. Завязывались знакомства с новыми людьми; мы уже много слышали о Максиме Танке, вильнюсце, друге наших вильнюсских писателей, познакомились и с новыми людьми — Петрусем Бровкой, Петром Глебкой, Михасем Лыньковым, Кондратом Крапивой, Филиппом Пестраком (он тоже жил в Вильнюсе и сидел в вильнюсской тюрьме), с детским писателем Янкой Мавром, который жил в Литве еще в 1905 году. Помню торжественное заседание в огромном Минском оперном театре в честь юбиляра, которое началось почему-то очень поздно, почти в полночь (на нем мне пришлось поздравлять юбиляра от имени наших писателей). В президиуме рядом с нами, литовцами, сидели гости из Москвы — поэты Алексей Сурков и Сергей Городецкий, представители Украины и других республик. Помню вечер в доме поэта, где хозяева угощали нас различными блюдами и напитками, а гости — нескончаемыми тостами и веселыми рассказами. Уже тогда нас очаровали добродушие, чуткость, свойственные белорусам, их большая симпатия к Литве. Интересные беседы были у нас с хозяином и его женой Владиславой, которую все называли «тетей». Она знала многих литовских деятелей старшего поколения.

Никто из сидящих здесь не мог и подумать о том, что через каких-нибудь полгода в огне войны погибнет этот гостеприимный домик и большая часть всего Минска, что Янка Купала, как и мы, станет беженцем…

Минск тогда казался типичным губернским городом, — только в центре возвышался огромный дворец правительства, в котором, кажется, находились все комиссариаты Белоруссии, и новые, законченные и недостроенные, высокие дома, а по окраинам город, как и наш Каунас, был застроен деревянными домиками. Правда, здесь не было таких лачуг — Бразилки, — какие тогда уродовали облик Каунаса.

В минской гостинице, едва проснувшись и включив радио, я услышал известие, которое удивило и обрадовало, — меня выдвинули кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР. Я услышал фамилии других кандидатов — Винцаса Креве, Саломеи Нерис, Александраса Гудайтиса-Гузявичюса{88}, генерала Винцаса Виткаускаса{89}, Марии Василяускайте, профессора Владаса Кузмы{90}, Изабеле Лаукайтите{91} и других моих хороших знакомых.

Перед самым Новым годом в моей квартире в Вильнюсе зазвонил телефон. Я поднял трубку и услышал вначале неясный стрекот, а потом четкий мужской голос.

— С вами говорит сотрудник редакции газеты «Забайкальский рабочий» из города Читы, — представился мой невидимый собеседник. — Мы поздравляем вас с наступающим Новым годом. У нас есть просьба. Не могли бы вы нам коротко рассказать о просвещении в Советской Литве?

Без карты я не мог точно себе представить, где находится Чита, — я не знал, что она почти в два раза дальше от Литвы, чем Мадрид, почти на таком же расстоянии, как Нью-Йорк.

Корреспондент газеты сказал, что он будет стенографировать все, что я расскажу, и что он хорошо меня слышит. Я тоже отлично разбирал его голос, когда он меня прерывал, уточняя ту или иную деталь. Когда разговор был закончен, корреспондент спросил:

— Какой у вас теперь час?

Я ответил, что восемь часов вечера.

— А у вас?

— В Чите утро. Сотрудники собираются в редакцию. А какая в Вильнюсе температура?

— Несколько градусов мороза.

— А у нас тридцать пять ниже нуля по Цельсию.

Мы еще раз поздравили друг друга с наступающим Новым годом. Я попросил, чтобы редакция прислала мне номер, в котором будет напечатано интервью. После Нового года я получил эту газету. Наверху страницы я увидел схематический рисунок того пути через множество городов, по которому проходил наш разговор. Ниже — само интервью. Я удивился, что весь мой рассказ был передан довольно точно, без особых ошибок. Взяв карту Советского Союза, я еще раз мысленно отправился в далекую Читу, все еще с трудом привыкая к масштабам нашей новой родины.

Новый, 1941 год мы встретили в Каунасе, в Оперном театре. В традиционной «Травиате» Альфреда пел Кипрас Петраускас. На встрече Нового года актеров и сотрудников театра приветствовали руководители правительства — Палецкис и Гедвилас. Было много душевных улыбок, тостов, поздравлений. Последнее полугодие по обилию впечатлений, трудов, замыслов равнялось прежним десятилетиям. Настроение всех собравшихся было удивительно безмятежным, никто и не подумал, что следующий Новый год многие встретят далеко от Литвы, лишенные дома, родных, близких…

1941 год начался с подготовки к выборам в Верховный Совет СССР. Наша республика уже имела все свои органы власти и теперь должна была отправить представителей во всесоюзный парламент. Мою кандидатуру выдвинул город Мажейкяй. Я помню долгий путь в этот пограничный с Латвией город на поезде, встречи с местными представителями Советской власти, учителями, предвыборные митинги, — я говорил о делах республики, о перспективах, о великих преобразованиях. Жители Мажейкяй и его окрестностей показывали мне свои школы. Было видно, что нужны новые школьные здания, — старые чаще всего были деревянные, обветшалые, они плохо обогревались, не хватало помещений для новых классов. Учителям работать здесь трудно — душно, тесно, да и их собственные квартиры в домах случайных хозяев не годятся для культурной жизни. Но меня радовало, что на митингах, в которых я участвовал, активно выступали крестьяне и учителя, они говорили с пылом и убеждением — за Советскую власть, за новую Литву. Потом они пригласили меня в местный музей, который поразил богатством экспонатов, — здесь было множество любопытных этнографических и исторических древностей, собранных и расположенных с большой любовью. Одно это показывало усилия местной интеллигенции просвещать свой народ, ее уважение к документам жизни, горя, борьбы и творчества народа. После встреч с избирателями я вернулся, словно вдохнув чистого воздуха… Оказывается, и этот далекий уголок республики думает и живет теми же делами и заботами, как и наш Вильнюс, Каунас… В Мажейкяй завязалось знакомство с крестьянином Йонасом Тауринскасом, который, как я узнал, вместе со многими революционерами раньше работал в подполье, а теперь энергично взялся за организацию новой жизни. Тауринскас казался рассудительным, деятельным человеком, четко представляющим себе, куда направлять усилия своих земляков. (Этот прекрасный человек и замечательный революционер в начале войны эвакуировался в глубь Советского Союза и, не дожив до конца войны, умер в Казани.)