— Будь я Сметоной, — шутил Креве, — я бы делал иначе. Созвал бы писателей, угостил бы их, платил бы получше… Они, без сомнения, написали бы что-нибудь приличное да и меня помянули бы добрым словом… Нет, Сметона неумный парень…
Сидя за столиком, собеседники принимали рассуждений Креве за шутку, не считая его тщеславным…
Он частенько издевался над всевозможными карьеристами, приспособленцами, с возмущением говорил, что в Литве расплодились шпионы и доносчики — они так и кишат в университете, в учреждениях, даже в деревнях осведомители выдают полиции мирных крестьян, если те хоть слово скажут против власти. А за последние годы кризиса и забастовки сувалкийцев у крестьян накопилось много горечи. Креве не любил и некоторых своих коллег профессоров — он часто прохаживался по их адресу за чашкой кофе. Насколько помню, больше всего вызывал издевки Креве проект клерикального профессора Казиса Пакштаса{87} переселить литовцев куда-то в Анголу или в какое-нибудь латиноамериканское государство. Он уважал Сруогу, хоть иногда подшучивал и над ним; авторитетом был для него профессор Лев Карсавин. В библиотеке семинара русской литературы, которую читали Креве и Сруога, были почти все важнейшие литературоведческие советские работы, монографии о писателях, даже сочинения многих советских авторов. Все это мы, разумеется, жадно читали. Враждебность к таутининкам и клерикалам и несомненные симпатии к Советскому Союзу, где он бывал и жизнью которого интересовался, на мой взгляд, определили тот факт, что после крушения фашистского режима Креве сразу же дал согласие войти в народное правительство. Но, видимо, не все пошло так, как Креве представлял себе поначалу. Он ушел из правительства и все внимание сосредоточил на науке, мечтал об организации Академии наук, в которой он, разумеется, надеялся стать руководителем. (Позиция Креве в тот год, его посещение в Москве тогдашнего наркома иностранных дел В. М. Молотова и беседы с ним — все это сложные политические вопросы, в которых я не считаю себя компетентным. Но когда я прочитал заявление, которое во время гитлеровской оккупации националисты путем шантажа вынудили сделать Креве, многому я просто не поверил — бросались в глаза грязные замыслы вдохновителей…)
По вопросам организации Академии наук бесчисленное множество раз нам пришлось совещаться с Креве. Иногда мы разговаривали на центральной улице Вильнюса, в подвальчике, в ресторане, где готовили шашлыки. До той поры я еще не пробовал этого кавказского деликатеса, и Креве уговаривал меня:
— Если ты хочешь иметь понятие об Азербайджане, Грузии и Армении, ты должен почаще заходить в этот ресторанчик. Здесь можешь получить шашлык, зажаренный на вертеле по всем правилам, по вкусу не отличающийся от тамошнего. И вино здесь что надо.
И правда, шашлык пахнул дымом и, приготовленный с луком и приправленный какими-то неизвестными травами, был настоящим лакомством. Особенно если его запивать хорошим сухим вином.
Винцас Креве хорошо знал научный мир нашей республики и его проблемы. Я заметил, что он с большим упорством осуществляет свою идею — набирает нужных людей, планирует структуру Академии. В подготовке всей сложной документации, которую впоследствии надо было представить Совету Народных Комиссаров, Креве, насколько помню, помогли опытные работники нашего Комиссариата. По вопросам Академии приходилось разговаривать с Креве и во время частых поездок в Каунас. Креве продолжал преподавать в Каунасском университете, а мне в Каунасе приходилось бывать на заседаниях Совета Народных Комиссаров. У Креве был небольшой автомобиль устаревшей марки, но в Каунасе я обычно забирал его в свою машину. Ездить с ним всегда бывало интересно. Нередко мы сворачивали на непривычные дороги, — например, через Тракай и Аукштадварис. Креве без устали рассказывал о различных исторических событиях, связанных с этими местами, и, кстати, радовался тому, что Советская власть сразу же позаботилась о реставрации Тракайского замка (в нашем Наркомате были созваны литовские и польские специалисты, выделены средства и начаты работы, которые прервала война; сейчас эти работы успешно продолжаются).
Как-то мы остановились в городке Езнас, и Креве тросточкой, с которой он не расставался, долго и подробно показывал мне место, где когда-то стоял дворец вельмож Пацов, выстроенный чуть ли не по образцу Версаля и имевший триста шестьдесят пять окон, двенадцать ворот и пятьдесят две двери, то есть столько, сколько в году дней, месяцев и недель.
В этих частых поездках пришлось поближе познакомиться с характером Креве.
Как-то перед нами по большаку ехал грузовик, поднимая тучи пыли. Наш шофер погудел ему, но водитель грузовика не обратил внимания — едет посередине дороги, да и только. Я видел, что Креве начинает сердиться — сжимает свои кулачки и гневно морщится. Только через добрых полчаса нам удалось обогнать машину и вырваться вперед. Вдруг Креве остановил автомобиль, выскочил из него и, встав посреди дороги перед приближающимся грузовиком, принялся размахивать руками, подняв вверх тросточку. Я не понял, зачем он это делает. Грузовик остановился, шофер тоже выскочил из кабины, и я услышал, как Креве сердито кричит:
— Ума у тебя нет, что ли? Ведь знаешь, кто тут едет?..
Я не расслышал, что ответил шофер. Креве вернулся в машину и еще долго возмущался беспорядком на дорогах и нахальством шофера, мол, каждый грузовик обязан пропустить вперед легковую машину, да еще правительственную! Откровенно говоря, такое волнение Креве показалось мне преувеличенным и даже комичным, но оно соответствовало характеру писателя, упорному, не уступающему ни в чем, хотя вообще-то ласковому и доброму.
Ко мне Креве всегда относился добродушно. Но однажды он, кажется, порядком на меня рассердился. Дело обстояло так. Я обмолвился, что в нашем Комиссариате работает опытный главный бухгалтер, который умело распоряжается финансами, составляет сметы и отлично проводит все финансовые операции. Это я сказал вскользь, между прочим. Но Креве не забыл о моем рассказе. Однажды, когда мы ехали с ним в Каунас, он начал просить, чтобы я уступил этого бухгалтера будущей Академии наук. Зная, что в таком многоотраслевом учреждении, каким тогда был наш Комиссариат, без опытного бухгалтера можно сломать шею, я не согласился. Но Креве не успокоился. На эту же тему он разговаривал бо́льшую часть дороги, используя все возможные и невозможные аргументы. Я держался за свое. Креве волновался, нервничал, даже переменился в лице. Но я, видя настойчивость своего бывшего профессора, тоже заупрямился. Почувствовав, что ничего не выйдет, Креве вдруг замолк и перестал отвечать на мои вопросы. Съежившись в углу машины, он так и не проронил ни слова до самого Каунаса. Когда в Каунасе мы остановились у его квартиры на аллее Видунаса и он вышел из машины, я спросил, когда заехать за ним в Вильнюс. Но Креве не ответил и, даже не подав руки, ушел. Я был удивлен и чувствовал себя неловко, но я ведь и правда не мог удовлетворить его просьбу… Целый месяц Креве избегал меня, да и я, — как теперь вижу, напрасно, — не торопился снова наладить с ним дружеские отношения.
Подготовительные работы кончились, и в январе 1941 года правительство приняло решение об учреждении Академии наук Литовской ССР. Первым президентом Академии, как и можно было ожидать, в апреле избрали Винцаса Креве, а первые заседания проходили в библиотеке Врублевских, в теперешнем читальном зале библиотеки Академии наук. Начало было весьма скромным, — когда правительство утвердило Устав Академии, несколько виднейших ученых республики стали ее членами и членами-корреспондентами, и началась дальнейшая организация научного учреждения, уже не на бумаге, а в жизни.
Так или иначе, основание Академии наук было одним из крупнейших достижений нашей культуры того времени. То, о чем много лет мечтали в буржуазной Литве люди науки, стало явью. (Конечно, никто из тех, кто участвовал тогда в организации Академии наук, даже отдаленно не могли себе представить, что она, несмотря на разрушения войны и оккупацию, вырастет в большое учреждение национальной культуры, влияние которого будет ощущаться во всей жизни республики.)
