— Мы тогда шли на фронт, — рассказывал позднее боец, скручивая цигарку, когда мы в промежутке между двумя боями грелись у раскаленной добела печурки. — Я не мог себе представить, что бывает такая несусветная пурга. Когда мы выступили из лагеря, погода была сносной, но потом похолодало, а снегу было по колено. Мы брели по широкому снежному морю, которому, казалось, нет ни конца ни края, целых шестьдесят пять километров. Потом остановились в сожженной деревне Муратово. Изб нет — остались только холодные погреба. Мы порядком умаялись и забылись тяжелым сном. Бойцы укрылись, отогрелись. Вечером выступили дальше. Этот последний поход был самым трудным. Пурга, какая была пурга! Господи! Только изредка в густом, непроглядном тумане, вроде холодного и липкого молока, виднелась спина товарища. Лошади с трудом тащили сани. Машины увязали в снегу. Бойцы толкали их, напрягая все силы, но ничто не помогало. А шли мы в полной боевой выкладке. Ноги увязали в снегу, подчас казалось, что еще шаг — и мы свалимся и не поднимемся. И так день, второй, третий. Мы шли мимо сожженных деревень, у дорог валялись мертвые фашисты и объеденные трупы лошадей. Мы шли и спали на ходу от усталости. Глаза слипались, а снег бесконечными волнами катил по полям, занося дороги. Люди коченели, ничего не видели в тумане, но мы шли вперед. И каждый жаждал побыстрей встретиться с фашистами.

— С фашистами?

— Да. Мы же видели, что они творили всюду, где только побывали… Помню, входим в одну избу. Старая, седая женщина показала нам в окно — вот там… Несколько десятков пленных красноармейцев немцы облили бензином и сожгли живьем. Трупы забросали землей. Крестьян почти всех перебили. Этой седой женщине не было еще тридцати. Теперь вы понимаете, почему мы хотели побыстрей встретиться с фашистами? — кончил боец, глядя на меня покрасневшими глазами. Потом жадно затянулся дымом, бросил окурок в печурку и принялся одеваться. — Мне пора на передовую, — на прощанье сказал он. — До свидания!

И он исчез, ушел туда, где лаяли немецкие мины и стрекотал за холмом пулемет.

Но это было позднее, уже на фронте. Теперь мы только издали слышали гул орудий и даже не знали, чьих — наших или вражеских. В воздухе, под покровом темноты, взревел самолет. Мы еще не научились на слух определять, чей он.

Неподалеку от фронта нас поджидал боец-литовец. Его послали на дорогу встретить нас, чтобы мы долго не плутали в поисках штаба.

— Здравствуйте, товарищи, — сказал он, приложив руку к шапке, и отрапортовал о своем поручении.

— Фары погасите, — предупредил он шофера. — Видите, фашисты пускают ракеты, — сказал он, садясь к нам в машину. — Ночью они боятся нашей атаки. Иногда как начнут швырять ракеты и стрелять трассирующими пулями — настоящий фейерверк.

Взмыв в воздух, вдали взорвалась зеленая ракета. Поначалу она была похожа на звезду, загоревшуюся на вечернем небе, потом распустила хвост огненных искр и, угасая, медленно опустилась. Вслед за ней взмыло еще несколько — немцы старались помешать пройти нашим разведчикам и сосредоточиться для атаки бойцам.

— В этом лесу, — объяснял солдат, показывая рукой на лесок, чернеющий в сумерках, — засели фашисты. Они, гады, достают из минометов дорогу, по которой мы едем. Иногда постреливают.

Наша машина поднимается на пригорок, опускается в долину и снова поднимается. До расположения нашей части еще семь километров. Лес находится в трех-четырех километрах от нас, но там все спокойно — кажется, в нем ни души. Так и не угодив под обстрел вражеских минометов, мы минуем опасную зону. Вскоре в лунном свете различаем в долине церковь с блестящей луковкой, лед на ручье, черные перила моста и длинную деревню, растянувшуюся в обе стороны от церкви. Это цель нашего сегодняшнего путешествия.

Вот они, мои старые друзья! Как они дороги мне, эти люди, с которыми уже давно связали меня жизнь, работа, дружба! Я нахожу их в избах крохотной прифронтовой деревушки — они вповалку лежат на соломе и спят. Они отдыхают, вернувшись с передовой, где их замещают сейчас другие товарищи. Они уже притерпелись к адским звукам фронта. Разорвись даже по соседству бомба, они только перевернутся на другой бок и снова заснут, — ведь сон на фронте, наряду с едой, самое главное. Впоследствии и я привык спать всегда и везде: в грузовике, на снегу, на жесткой скамье, на печи, в разрушенном хлеву. Если же под боком окажется охапка сена или соломы — чувствуешь себя просто в раю. Спать можно не только лежа, но и сидя, стоя, спать можно даже на ходу. На фронте никогда не удается всласть выспаться, и каждая минута отдыха дороже всего на свете.

Кто-то проснулся и увидал нас. В избе поднимается такой гвалт, что и другие начинают просыпаться. Мы целуемся с знакомыми, хлопаем друг друга по плечу, вопросы и ответы сыплются со всех сторон. Друзья собирают для нас ужин.

С этими душевными друзьями и замечательными патриотами мы вместе строили Советскую Литву. Тогда мы много работали и мало спали, совсем как сейчас. Сколько вынашивали планов, сколько мечтали о счастье родного края, которому мы отдали пыл молодости, все свои силы и бессонные ночи! Фашизм отнял у нас родную землю, жен, детей, родителей и братьев. Но мы продолжаем начатое дело. Мы только изменили характер работы.

Вот я среди них. И не первый раз. Мы сидим вокруг стола, на котором светится коптилка из снарядной гильзы. Окна плотно зашторены. Усталые глаза покраснели от недосыпания. Лица небриты, — сегодня, вернувшись с передовой, бойцы еще не успели побриться. Жесткие руки, задубевшие от работы и мороза, подпирают подбородок. Я рассказываю им о вестях, которые доходят до нас из Литвы, о том, что пишут газеты американских литовцев о войне и о них — наших бойцах. Все это им очень интересно. Вот молодой парень, крестьянин из-под Укмерге, даже рот разинул, слушая мои рассказы. В конце стола сидит пожилой задумчивый человек, кузнец из Мариямполе.

— Вот гады! — негромко говорит он, не поднимая глаз.

— Кто? — переглядываются товарищи.

— Ясное дело, кто…

И все знают, о ком он. Его жена в первый день войны погибла от фашистской бомбы на Костельной улице, где у них был домик. Домик сгорел, а вместе с ним и двое детей кузнеца. Он остался один как перст. Прибыл сюда, на эти занесенные снегом поля, чтобы мстить убийцам.

— Злится, что пока только шестерых фашистов уложил, — говорит бывший председатель волкома из-под Таурасе. — Клятвы своей не сдержал.

— Ну-ну-ну… — мрачно бормочет мариямполец. — Я-то выполню, что пообещал. Сказал еще в Литве: за свою семью должен убить хоть сотню фашистов. Война-то еще не кончилась.

И все замолкают.

— А если убьют?

— Это уж нет, братец, — говорит мариямполец. — Пока не уложу, сколько наметил, меня ни мина, ни пуля не тронет.

Открывается дверь, и рослый воин в ушанке отдает честь. В полумраке избы все сразу узнают его.

— Йонас, наш Йонас! — кричат бойцы, и я сразу вижу, что он здесь любим.

И я узнаю его. Это же старый мой друг Йонас Марцинкявичюс!

Мы бросаемся друг к другу в объятия. Он крепко прижимает меня к широченной груди.

— Вот и хорошо, — говорит он, похлопывая меня по плечу. — Вот и замечательно, что приехал. А я-то думал — приедет кто-нибудь из приятелей или нет? Путь далекий, нелегкий… Вот и хорошо. Вот и чудесно, что приехал…

Мы смотрим друг на друга, ищем перемен. Нет, Йонас остался таким, каким был.

— Нате, мы только что выпустили новый номер «Тевине шаукя».

Он раздает бойцам еще пахнущий типографской краской номер газеты соединения, в котором уже появились статьи о первых боях, о первых наградах.

Хозяева усаживают Йонаса за стол. Выясняется, что он, как обычно, с самого утра еще ничего не ел. Был в медсанбате, готовил газету, беседовал с бойцами, вернувшимися с передовой, писал статьи для «Тарибу Лиетувы», издающейся в Москве, и для печати американских литовцев.