С юмором Пятрас рассказывал и о некоторых наших эвакуированных.
— Я хорошо знал в Алма-Ате любезного Повиласа Пакарклиса, — говорил Пятрас. — И всегда удивлялся его запасливости. Вы себе только представьте, он еще с самого Каунаса возит с собой горшок с маслом и все его не начинает, все ждет более тяжелых дней… Вообще продукты он носит в карманах. И не удивляйтесь, если услышите там подозрительный шорох, — в карманах у Пакарклиса завелись мыши…
Да, нашего Пятраса не изменили военные тяготы. После долгой дороги он казался усталым, бледным, но, как всегда, острил…
Когда мы остались вдвоем, он стал говорить о Литве, об оставшемся там сыне, о Верхней Фреде и о своей родной деревне Клангяй. Рассказывал, что его постоянно мучают кошмары, а в них — все время Литва, берега Немана, близкие…
Рассказывал Пятрас и о своем намерении поехать в Соединенные Штаты Америки, где, как ему казалось, он был бы полезней, чем здесь. Он уже связался с тамошними прогрессивными литовцами, кроме того, писал и в соответствующие московские учреждения. Идею Пятраса не одобрили.
Несколько дней спустя Пятрас уехал из Москвы в Балахну. Оттуда он писал жене:
«Здесь я нашел много знакомых… Городок небольшой, над Волгой. Странно, что, приехав сюда, слышишь только литовские песни, на каждом шагу раздается только литовская речь. Идешь вечером и слышишь, как где-то за Волгой звенит «Кормил я коня» или «Зеленый пион». Чувствуешь себя как в Литве. Командиры тоже в большинстве своем литовцы. Я получил отдельную комнату и собираюсь поработать».
Письма Пятраса Цвирки жене опубликованы, но, пожалуй, стоит лишний раз напомнить о некоторых из них, потому что они хорошо показывают условия и настроения, которыми мы все жили.
16 апреля Пятрас писал:
«Несколько дней назад сюда приехал из Москвы Антанас и Корсакас. Побудут дней десять и вернутся в Москву. Я скорей всего дождусь, пока наша часть не уйдет на фронт. Сегодня у нас был литературный вечер. Антанас с Корсакасом читали стихи, Сташкевичюте пела, а я прочитал сказку о немце-обжоре».
А вот письмо от 14 мая:
«Мы, здешние писатели, не сидим сложа руки: работаем, пишем. Недавно издали первый номер литературного журнала на литовском языке. Он называется «Пяргале». Инициатором и организатором этого журнала можно считать меня. Вскоре выйдет и второй номер. Я много печатаюсь. Палецкису, Гедвиласу и другим особенно понравились мои новые рассказы. Когда выйдет второй номер, я тебе пошлю. Там увидишь и продолжение моего «Франка Крука».
Дня через три-четыре я уезжаю в Москву, где и останусь. Надеюсь, что в недалеком будущем приеду в Алма-Ату».
Пробыв в Балахне больше, чем собирался, в конце июня Пятрас снова приехал в Москву. Отсюда он сообщил жене:
«Наше правительство решило организовать художественную бригаду. Она будет представлять литовских исполнителей и сбережет от превратностей войны наших людей искусства. Собираются привлечь к этой бригаде Сташкевичюте, певца Мариёшюса, художников — тебя, Юркунаса, некоторых музыкантов и поселить их где-нибудь в Ярославле или Иванове, Латыши и эстонцы уже имеют такие бригады».
«В Москве пока царит необыкновенное спокойствие, — писал он 6 июня. — Правда, уже три вечера подряд была тревога, и дирекция гостиницы загоняла нас в убежище. Вчера, когда объявили тревогу, я был в городе, и пришлось забраться в метро. Но немцев не подпустили к городу. Три дня назад, ночью, без тревоги, вдруг начала шпарить зенитная артиллерия: наверное, прорвался какой-нибудь одинокий самолет. Но все это не производит впечатления на москвичей. Когда объявляют тревогу, людей трудно загнать в убежище — все предпочитают торчать на улице и смотреть, как по немецким самолетам стреляют трассирующими пулями».
12 июня было опубликовано коммюнике о сотрудничестве между СССР, Англией и США и открытии второго фронта в Европе в 1942 году. Это коммюнике вызвало подлинный энтузиазм, — всем казалось, что теперь исход войны не вызывает сомнений, что он уже недалек. Очень точно выразил наши настроения Пятрас в письме, написанном два дня спустя:
«Огромную радость и действительно большой оптимизм вызвал здесь подписанный договор между Советским Союзом, Англией и Америкой. Особенно любопытно то место коммюнике, где говорится о создании нового фронта в Европе против Гитлера еще в 1942 году. Как-то улучшилось настроение, как-то снова приблизилась дорогая Литва, как будто линия фронта продвинулась на целых сто километров. Если англичане и американцы действительно начнут наступление против немцев (а это наверняка будет!), может быть, и впрямь поздней осенью или примерно около Нового года, мы будем в Каунасе».
Этим мечтам не суждено было осуществиться…
Это коммюнике я прочитал или услышал по радио далеко от Москвы, в предгорьях Урала: я находился тогда в далекой поездке.
В ПРЕДГОРЬЯХ УРАЛА
Я знал, как сложно в военное время сесть на поезд, и стал искать другой способ передвижения. Оказалось, что от Москвы до Казани я мог добраться на пароходе. Было начало июня, и такое путешествие привлекало меня — хотелось побыть поближе к природе, надышаться чистым воздухом после городской жары.
И я не ошибся. Взяв со склада Постпредства продукты, в один прекрасный день я сел на пароход на Южной пристани Москвы. Пароход был небольшим, но мне удалось получить на нем отдельную крохотную каюту. Людей было не очень много: мужчины и женщины направлялись куда-то в командировку, на палубе сидели два инвалида — один безрукий, у другого не было левой ступни. Оба направлялись в Муром. Еще красивая девушка, с виду татарка, которая в одиночестве сидела на палубе и смотрела на берег Москвы-реки. Вот, кажется, и все пассажиры.
Как только мы отчалили от шумного причала и выбрались за пригороды, на нас повеяло удивительной тишиной и покоем; ее нарушал только монотонный плеск лопастей и гудки, когда пароходик приближался к какой-нибудь пристани, где сходили или садились новые пассажиры.
Потом мы добрались до более широкой воды — вышли из Москвы-реки в Оку. Пароход сразу прибавил скорость. Когда я проснулся наутро, в окно каюты падали косые лучи солнца, а мимо скользили зеленые берега — местами они уходили вдаль пойменными лугами, на которых пасся скот, местами поднимались невысокими холмами или спускались к реке обрывами. Изредка вдалеке появлялся купол церкви, выплывали белые стены и разбросанные на склонах холмов деревни или городки. Мы плыли по Рязанской области, по родным местам Сергея Есенина. На палубе веял теплый ветерок, а над головой была такая удивительная небесная голубизна, что просто не верилось, что где-то свирепствует война, умирают люди, горят города…
Наконец мы выбрались на простор Волги. Впереди, на крутом берегу, возник знакомый город — Горький. На пристани кишели люди. Одни спешили занять места на палубах, другие грузили какие-то ящики, скорей всего — снаряды или оружие. На большой белый пароход солдаты несли на носилках с берега раненых; пахло лекарствами. Пароходы и суденышки пронзительно гудели, тягачи с трудом тащили вверх по течению огромные черные баржи. Движение было оживленным, совсем как в мирное время, а может быть, даже оживленнее…
Наш пароходик дальше не шел, и я устроился на судно побольше, которое называлось «Михаил Шолохов». Я попал на пароход, названный в честь любимого и даже знакомого писателя. Здесь были каюты, буфет, небольшой ресторан, который, правда, все время кормил одной гречневой кашей. В буфете — большие запасы минеральной воды; из каких-то тайников буфетчик извлек для меня бутылку цинандали. Я хотел повезти ее дальше, но она занимала место, да и легко было разбить, поэтому я медленно, смакуя, выпил вино (угостил еще и татарочку). Это была все та же тихая, ласковая женщина, которую я видел еще в Москве, учительница из-под Казани. Она приезжала проведать в госпитале брата, который, едва успев с ней увидеться, умер после тяжелой операции. Татарка вытирала красивые темные глаза, изредка тяжело вздыхала… Когда я предложил ей вина, она сперва отнекивалась, но потом отпила полстакана, объяснив при этом, что татарские женщины вообще не пьют ни вина, ни других алкогольных напитков. Определенную роль в этом играет религия — татары, как известно, мусульмане, даже многие неверующие придерживаются старых обычаев. Для нее было большой новостью, когда я сказал, что в Литве тоже можно найти татар — их предков пригласил к себе князь Витаутас, собираясь воевать с крестоносцами в Грюнвальдской битве 1410 года.
