…Шли дни. Я уже бродил по комнате, стал выходить на улицу. Ванда по-прежнему приносила из Постпредства еду, кипятила чай в электрическом чайнике. На моем столе высилась стопка книг, и она начала брать их у меня читать. Ванда была любопытна, все быстро усваивала, а Большой театр, куда мы с ней пошли, показался ей чудом из чудес. Иногда я читал ей новые стихи и рассказы, которые писал, и видел, что они ей нравятся.

Как-то я взял листок и сказал:

— А теперь я прочитаю стихи, посвященные одной женщине, которую я встретил во время войны.

Ванда удивленно посмотрела на меня.

— А кто же эта женщина, которой посвящены стихи?

— Она сидит в этой комнате и разговаривает со мной.

— Правда? А мне показалось…

— Правда, как правда и то, что ты — мое спасенье…

— От чего?

— От одиночества, тревоги, от войны… Ты понимаешь, если бы я не встретил тебя…

Мы разговаривали долгими часами, истосковавшись по откровенности, в которой звучали боль и радость, печаль и надежда, ожидание и вера в жизнь, будущее, счастье…

28 декабря 1942 г., понедельник.

Скоро Новый год! Что он сулит нам — мне? Позапрошлый Новый год мы встретили в Каунасском государственном театре. Друзья, сотни людей. Мы были счастливы, поднимали бокалы, танцевали. Потом собрались в Клубе Союза писателей, в бывшем дворце Вайлокайтиса. В прошлом году — Пенза. Заметенный город, захолустье, хотя в нем и хорошо писалось. Там я создал несколько десятков стихотворений. Новый год встречали на улице Гоголя, в здании нашего Совета Народных Комиссаров. Собрались почти все пензенские литовцы. Было даже уютно. После Нового года мы с Корсакасом и Гирой перебрались в Балахну, на Волгу, где создавалась наша дивизия. Литературные вечера в бараках, казармах. Слезы на глазах у слушателей. И снова мучительная тоска по Литве. Потом Москва, которую я покинул летом 1941 года. В Москве я много работал, чтобы забыться. Но временами не мог: сны — Каунас, мой Томас, жена. Открытая, незаживающая рана.

Сейчас живу с Пятрасом Цвиркой в номере гостиницы «Москва», на десятом этаже. Хочу написать роман в двести страниц о своей матери — искренний, хороший, в котором чувствовалась бы Литва, далекая и незабываемая.

Пятрас мечтает после войны написать эпопею из нескольких томов — от времен запрета литовской печати до наших дней: история двух семей, расслоение общества, изменение нравов — свадьбы, песни, обычаи. Замысел огромный. Я верю, что ему это под силу. Он больше моего склонен поддаваться чувствам. Иногда сидит кислый, иногда выкидывает детские шутки. Мы много читаем — классиков, биографии, мемуары. «Анатоль Франс в домашних туфлях» Бруссона, «Байрон» А. Моруа, он — «Будденброки» Т. Манна, я — Теккерея, Байрона, Диккенса («Давид Копперфильд»). Пятрас восхищается Чеховым и Толстым. Я тоже.

Я счастлив, что есть возможность бывать во МХАТе. «Вишневый сад» видел с Качаловым, Москвиным, Книппер-Чеховой. Смотрел «Школу злословия» Шеридана, «Анну Каренину», «Трех сестер», «Фронт» Корнейчука. В Малом театре замечательный «Лес» Островского, скучноватая «Отечественная война 1812 г.» (по «Войне я миру» Толстого).

Недавно — литературный вечер Бориса Пастернака в Доме литераторов. Интересно, своеобразно. Ничего официального. Публики много как никогда. Это показывает, насколько этот поэт выделяется из множества посредственностей и как люди истосковались по чему-нибудь, что бы не напоминало о войне. Всюду война, война, война… Радио, газеты, плакаты. Когда же все это кончится? Идет наше наступление под Ленинградом, под Великими Луками. Каждый вечер мы ждем по радио передачи «В последний час», а война длится, длится без конца. Из-за нее мы постарели, поседели. Кажется, один только Шимкус из «старой гвардии» прежний. Пятрас моложе меня на три года — седой. Я поседел за год. Какими мы вернемся в Литву — если вернемся?

6 января 1943 г., среда.

Новый год мы встретили в Замоскворечье, у Третьяковки, в Лаврушинском переулке, в квартире Регины Янушкевич, где сейчас живет Костас. Регина — наша переводчица (переводит прозу). Еще с гражданской войны она живет в Советском Союзе. Вместе с кинорежиссером Николаем Экком написала сценарий «Путевка в жизнь» и сама играла в этом незабываемом фильме роль матери. Пользуется известностью и ее пьеса из литовской жизни — «Фугас заложен». Из «стариков» пришли только Пятрас, Костас и я. Саломея не явилась, хотя и обещала (конечно, трудно отойти от ребенка. Вообще она преувеличенно чувствительная и нервная. Но это понятно: за войну ей пришлось много испытать). Были еще Казис Прейкшас, две артистки эстрады и белорусский писатель Михась Лыньков. Острили, веселились, хохотали…

Несколько дней назад из Молотова (Перми) приехал Аугустинас Грицюс. (Перед войной его выслали из Литвы как сотрудника официоза «Лиетувос айдас». Теперь этот благородный человек, много и напрасно страдавший, был освобожден и приехал в Москву.) Он исхудал, но счастлив хотя бы потому, что у него еще есть семья. Вначале поживет в Москве, «оправится», а потом поедет в Переславль-Залесский, в литовский ансамбль.

Я занят делами наших детдомов. Их у нас сейчас несколько: два в Горьковской области, по одному в Кировской, в Мордовии и Удмуртии и один под Ташкентом. Я хожу по различным учреждениям, «выколачиваю» для детдомов самые разные вещи, даже овес лошадям. Все это рассеивает, трудно сосредоточиться для творчества, хотя в голове уже созрело несколько тем. Если удастся достать комнату (из гостиницы «Москва» просят съехать — слишком долго там живу), засяду за работу.

На Кавказском и Сталинградском фронтах наши дела улучшились. Освобождены Нальчик, Прохладная, Цимлянская. По всему видно, что могут отрезать немцев на Кавказе. Это поднимает наше настроение. Освобождены и Великие Луки, — это, пожалуй, самая близкая точка от Литвы.

На встрече Нового года не было Шимкуса — он работал в Радиокомитете, Балтушис болел, Банайтис уехал в Переславль-Залесский. Как хорошо, что он перенял обязанности начальника управления по делам искусств, которые у меня отнимали много времени. Но все же начало для наших художественных ансамблей я уже положил: побывал в Кремле у Розалии Землячки — по поводу бюджета. (Землячка — видная революционерка, работавшая еще с Лениным. Когда она узнала, что я литовец, то спросила: «А скажите, жив ли Адомас Ластас?{141}» — «Жив, — ответил я, — он видный наш поэт. Остался в оккупированной Литве». — «Знавала его, — ответила Землячка. — Молодцом был парень». Неудобно было расспрашивать ее о Ластасе. Когда после войны я об этой беседе рассказал самому Ластасу, тот тоже ничего определенного сказать не пожелал — где, при каких обстоятельствах познакомился с Землячкой… Скорее всего, после революции 1905 года, когда Ластас учился в Москве и довольно активно участвовал в студенческом движении. Землячка умерла в 1947 году. П о з д н е й ш а я  п р и п и с к а.) Я ходил к заместителю начальника Госплана СССР, к председателю Комитета по делам искусств Михаилу Храпченко. Выхлопотал средства, фонды материалов для ансамблей, получил место для них. Сейчас, когда основные вопросы решены, Банайтису придется в основном выполнять обязанности художественного руководителя ансамблей.