— Чего пристал: гро́ши да гро́ши? Лучше бы подумал, как маманину землянуху сберечь и все, что в ней имеется. — Анастасия подошла к стоявшему в углу, под иконой, распятию, на нем все так же висела вся в наградах и теперь уже никому не нужная кофтенка. — Вот она, наша маманя. И это все ты задумал изничтожить, разбойник?!
— Наперед не забегай, — сказал Анисим. — Зараз речь идет о хате. Дойдем и до наград.
— Тут вся маманина жизня отмечена, — не слушая Анисима, говорила Анастасия. — И мы, ее дети, обязаны сохранить и хатыну, и эти почести, и все ее имущество для таких, как Юрик, и для тех, кто еще опосля народится. Чтоб знали, какие люди до них жили на земле.
— Награды, некоторые из которых, мы тоже разделим поровну, — не глядя ни на кофтенку, ни на Анастасию, сказал Анисим. — Сохраним ордена и медали каждый у себя, как память. А звездочку, как она, некоторые из которых, есть чистейшее золото, делить не станем, а бросим жребий. Кому на счастье достанется, тот и пользуйся золотишком. Нарежем шесть бумажек, на одной поставим крестик — счастливая. Свернем в трубочку, бросим в шапку — бери любую бумажку. Попадется с крестиком — твое счастье.
— Нет, нет! Не будет этого жребия! — кричащим, испуганным голосом завизжала Анастасия. — Никогда не будет! Слышишь, Анисим, никогда не будет! Ишь, как ловко придумал! Бумажечки в шапку, на одной крестик. Бери любую — на счастье. Не будет этого, не жди и не думай, жадюга! — Она устало подошла к кровати и тяжело опустилась возле Анны и уже тихо, спокойно добавила: — Ить и землянуха эта особенная, и золотая звездочка необыкновенная. Нам надо не продать мамашино жилище, не бросать жребий на маманину славу, а сберечь все это, и не для себя, а для всех людей. Хоть это тебе понятно, Анисим?!
— Понимать тут нечего, — строго сказал Анисим. — Что предлагаешь реально? Как думаешь сберечь землянку? Говори. Отдать ее квартирантам и получать от них плату? Так я понял? А золотую звездочку повесить под иконой? Так, что ли? Ее, эту звездочку, сопрут в два счета и употребят на золотые зубы. Смешно!
— А ты не смейся, Анисим, — сказал Антон. — Ить Настенька дело говорит.
— Какое дело? — спросил Анисим. — Одна болтовня, а не дело.
— Вот что я предлагаю, — совсем тихо, будто думая вслух, заговорила Анастасия. — Завтра же всем нам надо ехать в район и просить, чтоб в маманиной землянке сорганизовали чабанский музей. — Она о чем-то думала, наверное, ждала, что же ей ответят братья и сестра Анна. Все они молчали. — Не захотели поехать, так я попрошу Таисию. Пусть поедет в райком к самому товарищу Караченцеву. Таисия добьется, она состоит в парткоме.
— О! Придумала! Может, Таисия еще и космонавта своего возьмет с собой? — Анисим невесело смеялся. — Поглядите на нее! Баба с ума спятила! Да ты, некоторые из которых, соображаешь, что мелешь языком? Чабанский музей захотела! Ишь, куда махнула! Кому он нужен, этот чабанский музей? Об этом ты не подумала. Это же курам на смех! А ежели там, в районе или крае, захотят иметь чабанский музей, то сами, без нас, построят для него здание, и не в нашем Привольном, а в Скворцах, а то и в Ставрополе. Верно я говорю, Антон?
— Неверно, — буркнул Антон. — Не могу с тобою согласиться.
— А почему ты такого мнения? — Анисим снова важно вышел на середину комнаты. — Молчишь? И потому молчишь, что сказать тебе нечего. А я вот что вам скажу, мои братовья и сестрицы, и тебе, мой племяш. Вы как хотите, а я завтра привожу покупателя, и будем кончать дело. А она — музей! Может, устроить в землянке какую выставку? Смех!
Тяжелое молчание наполнило хату. Антон нехотя поднялся, постоял, покрутил ус. Рослый, плечистый, с увесистыми кулачищами, он медленно приблизился к Анисиму. Напирая на него грудью, Антон вдруг схватил брата за шиворот и, скрипнув зубами, тряхнул, спросил охрипшим голосом:
— Подлюка ты! Тебе что, али Настенькины слова непонятны? Так я могу по-родственному подсобить их уразуметь.
— А ежели я сам подсоблю тебе? — побагровев, спросил Анисим. — Рукам, некоторые из которых, волю не давай! Слышишь?
— Слышу. Не глухой.
И тут братья обнялись так поспешно, будто давно не виделись, и так оплели свои спины руками, что в плечах и поясницах хрустнули суставы.
— Да бросьте вы! Разойдитесь! — с плачем закричала Анна. — Чего сцепились, как бараны? Сумасшедшие!
Анастасия соскочила с кровати, подбежала к Анисиму и Антону, стала раздвигать их локтями, и братья, устыдившись ее, разошлись. Тогда я подошел к дядьям и, обращаясь к Анисиму Ивановичу, сказал:
— Дядя Анисим, ты интересовался, смогу ли я тут заменить своего отца и быть шестым?
— Было, было, спрашивал. Так что?
— Тогда я промолчал. Обида горло сдавила, не мог слово сказать. А теперь скажу: да, могу заменить своего отца, а твоего младшего брата Анатолия Ивановича и быть шестым. И все, о чем я сейчас скажу, запомни: это не мои слова, а Анатолия Ивановича Чазова. Во-первых, говорит мой отец, ты, Анисим Иванович, оскорбил нашу маманю, насмеялся над ее памятью… Погоди, погоди, помолчи… «некоторые из которых». Во-вторых, говорит отец, вношу предложение: осудить недостойный сына поступок нашего старшего братца Анисима Ивановича и полностью согласиться с разумным предложением нашей сестрицы Анастасии Ивановны. Завтра тетке мы поедем в Скворцы, к товарищу Караченцеву… Помолчи, помолчи, Анисим Иванович. А теперь скажу от себя: вспомни, дядя, что ты только что говорил там, над могилой, на траурном митинге? И что говорили о Прасковье Анисимовне люди? Забыл? А вспомни, как ты утирал слезу, когда Силантий Егорович Горобец первым бросил горсть земли в могилу? Забыл? Как же тебе не стыдно, дядя Анисим?
— Михайло, ты сказал то, что я, Антон и сестры думали, и потому мы тебя поддерживаем, — поднимаясь и в который уже раз вытирая ладонью лысину, тихо сказал Алексей. — А зараз, по всему видно, пора нам расходиться. Хватит, потолковали. В Скворцы поезжайте без меня. Говорун из меня никудышный, а ежели Караченцев спросит, как там Алексей Чазов, то скажите ему, что я всей душой за музей… Ну, прощевайте покедова.
Алексей Иванович ушел. Следом, зло покосившись на меня и не попрощавшись, отправился и Анисим Иванович.
— Ловко ты отчитал его словами Анатолия, — сказал Антон Иванович, когда за Анисимом Ивановичем закрылась дверь: — Справедливо. Ну, пойду и я. Где же мы завтра соберемся?
— Утром поеду к Сероштану, — сказал я. — С ним посоветуюсь, попрошу машину, а тогда и решим, где соберемся.
В хате остались мои тетушки, и Анастасия сказала:
— Миша, мы с Аннушкой тут останемся.
— Может, пойдем ко мне? — предложила Анна. — Переночуем у меня. Мой в рейсе, места в доме всем хватит.
— Ну что придумала, сестра? — спросила Анастасия. — И Миша, и мы заночуем у мамани. Мы с тобой ляжем на маминой кровати. Миша — в своей комнате. — И она обратилась ко мне: — Миша, а твой батько Анатолий молодчина, резанул Анисиму в глаза правду-матку. Думаешь, через почему Анисим поспешает продать материну жилищу? У него же земля под ногами шатается, чует братень, что приходит конец его власти в хуторе. Небось видал разрушенные соломенные кошары? Там такой вырастает комплекс для овец, какого нету дажеть в Мокрой Буйволе. А Анисим, тебе известно, всему этому противник. Андрей Аверьянович давно хотел избавиться от такого начальника, да не знает, куда его деть и какую дать ему работу. Сторожем — не пойдет, посовестится, чабаном — ныне чабаны не нужны, скоро отары перестанут пастись. А тут еще беда: Анисим же доводится Андрею тестем.
— Не печалься, Настенька, они свои, сами разберутся, — сказала Анна и посмотрела на меня заплаканными, добрыми, точно как у бабуси, глазами. — Чего так загрустил, Мишенька? Тебе надо бы поплакать, оно и полегчало бы, от сердца отошло бы. А ить она, наша маманя, а твоя бабуся, никак не собиралась помирать. Я провожала ее в больницу. Была она веселая, все про Толика говорила. Ларисе, своей квартирантке, наказывала смотреть за домом… Померла она в больнице, ночью, во сне, померла легко, как и жила. Нянюшка, какая за нею приглядывала в тот вечер, рассказывала: передай, говорила маманя, моим детям, чтоб спрятали в сундук кофточку с наградами, а то я забыла ее туда положить. Это она оказала перед сном. Уснула и уже не проснулась. Легкая у нее была смерть.
