— Ваших лошадок мы, кстати, покормили, — поспешил сообщить Евстафий. — Потом помоем.

— Не стоит, рыцарь должен сам следить за своим конем, — твердо сказал Фриц.

Все было готово к трапезе: женщины выложили на блюдо лепешки и нарезанный ломтиками сыр, в плошки налили что-то похожее на суп. Оказалось, что вся еда предназначена лишь для Рудольфа и Фрица. Дамы скромно уселись в уголке, Евстафий вообще собрался выйти на улицу.

— Так дело не пойдет, — решительно заявил Фриц. — Меня не учили жрать, пока женщины и старцы голодают. Герр Евстафий, передайте Амире, чтобы садилась вот сюда, на свернутое одеяло. Да, да, к красивому кубку. Ваша супруга пусть сидит вон там. Вы — сюда. А мы там, с краю.

После недолгих вежливых препирательств, все устроилось так, как и предложил Фриц.

Завтрак напоминал танец молодых людей, впервые присутствующих на приеме: очень осторожные движения, робкие взгляды исподтишка, тщательный выбор слов. Как будто Фриц и Рудольф — сосуды из тончайшего иллирийского стекла, готовые разбиться от слишком громкого звука. Оба чувствовали себя неловко, но еще хуже было бы, если бы они стали есть, пока остальные жмутся по углам и глотают слюни.

Лепешки получились отличными: тонкими, с хрустящей корочкой, прячущей нежное тесто. Суп оказался сварен из репы и Рудольф на все лады нахваливали старания дам, за что удостоились настоящей улыбки от Пульхерии. Амира же сидела, потупившись, почти не притрагивалась к еде, лишь отщипывала маленькие кусочки от своей лепешки.

С Евстафием удалось завязать разговор, начавшийся с обсуждения красоты Храма Креста. Маска угодливости, так раздражавшая Фрица, слегка истончилась: говоря более свободно, Евстафий поведал, что его предки жили в Альмадинте с давних пор. Какой-то пращур даже коснулся одежд Сына, когда тот въезжал в город на белом верблюде. Выяснилось, что под властью зоарских язычников единобожникам жилось не так уж плохо. Бывали, конечно, трудные времена, но многие аласакхинские халифы продвигали веротерпимость.

Перед началом Первого Крестового похода как раз был очередной период гонений. Дошло до запрета посещения Альмадинта паломникам-единобожникам, как клириканам, так и вернианцам. Это и послужило тогдашнему Повелителю формальным поводом для объявления Священной войны.

С тех пор, как начались Крестовые походы, зоарцы стали косо смотреть на всех единобожников и все чаще происходили то погромы, то ужесточения законов о вере.

Сказав последнее, Евстафий сообразил, что сболтнул лишнего, и вернулся к своим прежним манерам. Однако Фриц уже понял достаточно.

Освободить единобожников, страдающих под пятой язычников. Ха! Крестоносцы делали что угодно, только не это!

После трапезы Амира споро схватила грязную посуду и, встав, явно собралась пойти на улицу, помыть все в ведре. Фриц и Рудольф вскочили одновременно, наперегонки поспешили к Амире, стремясь выхватить утварь. Они громко стукнулись лбами («пустыми черепушкам» как сказал бы Пауль), а посуда, которую они пытались схватить, разлетелась в разные стороны. Одна плошка подпрыгнула вверх и упала точно на макушку Рудольфа, Фрица же изрядно приложило по ступне серебряное блюдо, оказавшееся тяжеленным. Прыгая на одной ноге, он зашипел сквозь зубы и проглотил готовые сорваться с губ непотребные слова. Рудольф, сняв с головы плошку, дернул себя за намокшую прядь волос.

Тут раздался странный звук, похожий на сдавленный стон. Фриц воззрился на Амиру, впервые за утро увидев ее лицо: прикрыв рот ладонью, она надула щеки, но скрыть веселый блеск в глазах не могла. Да она почти рассмеялась!

Ради такого Фриц был готов лупить себя серебряным блюдом хоть по голове, хоть по заднице.

А как уставился на веселящуюся Амиру Рудольф! Улыбнулся от уха до уха точно умалишенный, даром что слюни не пускал.

В итоге друзья помыли посуду сами, пихаясь локтями и переглядываясь, словно нашкодившие ребятишки.

— Все же хорошо, что она может смеяться, — с необычной нежностью сказал Рудольф и добавил уже грустно:

— Пусть даже злорадствуя над нашей глупостью.

«Похоже, пропал он, — с жалостью подумал Фриц. — Угораздило же влюбиться в обрученную девицу. Эх…».

Все же он вызвался сам проводить Евстафия с женой до дома, оставляя Рудольфа с Амирой наедине. Ничего «эдакого» произойти, конечно, не могло, но пусть хоть стихи ей почитает. Все порадует.

По дороге, при свете дня выглядевшей далеко не так зловеще, как ночью, Фриц уговорился с Евстафием, что тот будет наведываться в палатку друзей каждый день. Не столько для перевода речей Амиры, сколько для обучения их с Рудольфом хини.

— Кстати, господин, не стоит вам использовать зоарское приветствие, — сказал вдруг Евстафий, когда он были уже у ворот его дома. — Оно значит «Славься Зоар и пророк его!». Вряд ли вы захотите такое произносить.

— Спасибо, что предупредили, — ответил Фриц и сам подивился тому, что совершенно не усмотрел в своих предыдущих действиях предательства веры.

В саду Евстафия царил полный разгром: ветки у финиковых деревьев обломаны и, наверное, пошли на костры. Розовые кусты с прекрасными цветами выдраны. Везде лужи рвоты и кое-чего другого, пахучего.

Евстафий горестно воздел руки к небу, призывая Бога в свидетели варварства. Фриц прикрыл рот ладонью, а Пульхерия спрятала лицо за платком и, похоже, пустила слезу. Маленьким утешением для всех стал помятый вид рыцарей, развалившихся в гамаке и на одеялах под менее потрепанными деревьями.

У многих мужчин красовались фингалы под глазами, один щеголял перебритым носом, другой — сломанной рукой. Вчерашнее веселье явно закончилось «дружеской» потасовкой.

Мысленно Фриц без тени раскаяния позлорадствовал. Когда крестоносцы попытались пенять ему на гнусное пленение хозяев дома, заявил весьма холодно, что нанял Евстафия как слугу и учителя хини. Пульхерия же будет в хозяйстве Фрица и Рудольфа кухаркой.

— И заодно служанкой для твоей бабы, а? — развязно спросил один из рыцарей.

Как выяснилось «слава» о подвигах Фрица уже гремела по всему Альмадинту, наверняка не без помощи длинного языка Дидье. Пришлось вытерпеть новую порцию насмешек. Но в целом рыцари, обчистившие винный погреб Евстафия, были настроены благодушно. Даже предложили Фрицу несколько бутылок, от которых он, под полным щенячьей благодарности взглядом Евстафия, отказался.

Вернувшись к палатке, Фриц нашел, что там все обстоит благополучно. Рудольф, как и следовало ожидать, заливался соловьем. Амира, слушала, занимаясь починкой рубахи, той самой, кусок которой служил временной заменой головного платка.

Фриц собрался было сказать, используя несколько выученных по дороге слов на хини, что не стоит возиться, но передумал. Наверняка Рудольф уже пытался намекнуть Амире, и та просто настояла.

«Хочет чем-то занять руки и голову», — понял Фриц.

Он сам поступил так же, решив потренироваться и заставив сопротивляющегося Рудольфа тоже взяться за меч.

— Дай Амире отдохнуть, ей уже надоело слушать твои словоизлияния, — добродушно пожурил Фриц.

— Она в восторге, даже сделала вот такой жест и сказала «вах». — Рудольф поднял руку и слегка свернул кисть, загибая часть пальцев.

Спорил он шутки ради, понимая, что только удача спасала его в прошлых сражениях и следует больше упражняться.

Поклонившись Амире, уголки губ которой едва заметно приподнялись, друзья вышли из палатки.

Они как раз только разгорелись, когда вдалеке показалась ни много, ни мало сама сестра Доминика, руководившая прачками. Вскоре стало ясно, что направляется она к Фрицу и Рудольфу.

В свое время Фрица, ожидавшего, что рыцари в походе соблюдают строжайший целибат, поразила новость о наличии в обозе армии большого количества женщин. Многие знатные господа взяли с собой в Святую землю супружниц или дамы сами навязались, дабы проследить за тем, как мужья хранят верность. Но это еще ладно — за крестоносцами тащилась орава самых обычных шлюх, которые пользовались большим спросом, особенно после тяжелых битв.