Услышав про это, Хуэй-цзы сказал: «Это не так. В «Песнях» говорится: «Высокий муж — отец и мать народу». Большой — это крупный, высокий — это старший. Здесь речь идет о внутренней силе княжича — она больше, чем у других, почему он и может быть отцом и матерью народу. Когда же отец и мать поучают дитя, разве должны они для этого специально готовить почву?

К чему же это уподобление меня молодой жене? Разве в «Песнях» сказано: «Большая-высокая молодая жена?» Кто критикует излишество, сам излишествует; тому, кто критикует недостаточность, самому недостает. Тут дело в том, что тот, кто критикует, уподобляется тому, кого критикует».

Когда Бо Гуй сказал: «Хуэй-цзы еще не знает меня, а уже проявляет обо мне непомерную заботу», сам Хуэй-цзы, критически воспринявший его слова из-за того, что в них содержался намек на то, что он считает себя матерью-отцом, в действительности доказал тем самым, что его отрицание намерения выказать свое превосходство над Бо Гуем в действительности содержало свидетельство наличия у него высокомерного взгляда на Бо Гуя сверху вниз. Так что стремясь доказать, что у него нет такого намерения, он лишь доказал, что оно у него есть.

Бо Гуй обратился к Вэй-вану: «Если варить курицу в треножнике Шицю, то станешь кипятить слишком долго — она станет пресной и невкусной, а если слишком мало — грубой и непроваренной. Если с этой точки зрения взирать на красоту треножника — она бесполезна. То же самое можно сказать и о красноречии Хуэй-цзы». Услышав про это, Хуэй-цзы сказал: «Да нет. Если представить, что войско, проголодавшись, остановится рядом с этим треножником, ему он покажется самым подходящим из всех мыслимых сосудов, когда станет нужно сварить похлебку!» В свою очередь, прослышав об этом, Бо Гуй сказал: «Когда мы говорили о бесполезном, мы как раз и имели в виду, что, кроме риса, в таком треножнике ничего не сваришь». Речь Бо Гуя, скромная с виду, оказала на Вэй-вана большое воздействие. Он [сумел показать], что речи Хуэй-цзы, хотя они действительно изящны и прекрасны, ни на что не годны, показав Вэй-вану, что тот, сделав «вторым отцом» человека бесполезных речей, продемонстрировал тем самым, что прекрасным он считает бесполезное.

Гунсунь Лун убеждал яньского Чжао-вана, чтобы тот принял идею разоружения. Чжао-ван сказал на это: «Отлично! Мне, несчастному, хотелось бы разработать с вами такой план». Гунсунь Лун тогда сказал: «Мне только кажется, простите, что вы, великий государь, этого не сделаете». «Отчего же?» — спросил Чжао-ван. Гунсунь Лун сказал: «В свое время, когда великий ван вознамерился сокрушить Ци, он собрал мужей по всей Поднебесной. Тогда достаточно было желания сокрушить Ци, чтобы получить место у великого вана; достаточно было знания географии-рельефа царства Ци, его важнейших укреплений и обстановки внутри правящего слоя, чтобы великий ван принял на службу. Но если даже при наличии таких знаний отсутствовало желание разгромить Ци, вы, великий ван, были как будто не склонны таких кормить. Из этого можно сделать вывод, что определяющим критерием оценки для вас было стремление сокрушить Ци — это в ваших глазах было высшей заслугой. И вот ныне вы, великий ван, говорите: «Искренне стремлюсь к разоружению». А среди мужей из чжухоу, которые состоят при собственном дворе великого вана и пользуются наибольшим расположением, сплошь бравые вояки. Исходя из этих фактов, я и полагаю, что вы, великий ван, на это не пойдете». Ван ничего не ответил.

Сыма Си поставил перед Чжуншань-ваном в затруднительное положение одного моиста, рассуждая на тему о ненаступательности в таких словах: «Искусство, которым занимается преждерожденный, это [искусство] ненаступательности?» Моистский мастер сказал: «Это так». «А если, к примеру, наш [чжуншаньский] ван поднимет войска и пойдет в наступательный поход на Янь, вы, преждерожденный, тогда осудите нашего вана?» Моист-воин ответил: «Если такое случится, вы, сянго-министр, будете считать это правильным?»

«Да!» — ответил Сыма Си. Тогда моист-полководец сказал: «А если, к примеру, Чжао поднимет войска и пойдет в наступление на Чжуншань? И это вы, министр, сочтете правильным?» Сыма Си нечего было сказать.

Лу Юэ обратился к Чжоу-бо со словами: «Вы, господин, не должны любить Чжао, тогда Поднебесная сумеет объединиться в союз «цзун»». Чжоу-бо сказал: «Я очень хочу, чтобы в Поднебесной утвердился союз «цзун», но если это случится, от этого выиграет царство Цинь». В ответ на это Лу Юэ спросил: «Значит ли это, что вы, господин, желаете выгоды для Цинь?» Чжоу-бо сказал: «Да, желаю этого». Лу Юэ сказал: «Если вы, господин, этого хотите, то отчего же не вступаете с этой целью в союз по вертикали (цзун)?»

Правитель Вэй повелел Мэн Аню передать циньскому вану в дар земли Цзян, Фэн и Аньи. Тот, обрадованный, велел Ци Цзя просить у вэйского правителя для Мэн Аня места сыту — наблюдателя за землями. Вэй-ван был этим недоволен и ответил Ци Цзя в следующих выражениях: «Ань — подданный у меня, несчастного. И чем его, я бы лучше назначил какого-нибудь простого мужика на эту должность. Надеюсь, что великий ван передумает и рекомендует для этого кого-нибудь другого». Когда Ци Цзя вышел, ему повстречался при дворе Мэн Ань, который его спросил: «Как ваше дело, господин?» Ци Цзя ответил: «Как же вы презираемы вашим властителем! Ваш властитель [мне ] заявил, «что лучше он назначит на пост сыту какого-нибудь простого мужика, нежели вас». Когда Мэн Ань увиделся затем с правителем, он спросил: «О чем говорил циньский гость?» Ван сказал: «Он требовал, чтобы я вас назначил на должность сыту». «И что же вы сказали в ответ?» — спросил Мэн Ань. Ван сказал: «Лучше уж какого-нибудь простого мужика из пленных, чем Аня». Мэн Ань сказал с глубоким вздохом: «Ван с такой лояльностью служит Цинь. Отчего же у вана возникли сомнения, когда циньцы отнеслись с уважением к вашему подданному? Если бы грамоты о передаче Цзян, Фэн и Аньи были отправлены в Цинь с буйволом, то они, вероятно, наградили бы и буйвола. Хотя я, Ань, и ничтожен в добродетели, но не хуже же я в самом деле буйвола! А вы, государь, к тому же, когда наставляли в грамоте ваших трех губернаторов, говорили обо мне в указе, чтобы они «смотрели на Аня как на вас самого». Из этого было ясно, что я для вас важное лицо. Когда уже при следующем указе оказывается, что я вовсе не важное лицо в ваших глазах, не вышло бы, что при следующем вашем поручении я не смогу с ним справиться, будь я и семи пядей во лбу?» Поразмышляв над этим три дня, Вэй-ван послушал Ци Цзя.

Когда властитель награждает своего крупного чиновника, это ему прибавляет вес. Нынче вот, даже если отрезать взамен часть царства, чтобы приобрести взамен большого чиновника, — кому его отдашь, этот надел?

Мудрый чиновник — это то, на что надеются люди. Мэн Ань позволил циньцам обрести то, что они желали, вот и циньцы решили помочь ему обрести то, что ему хотелось. Если упрекать за награду, то, кажется, уже больше и не найдется, за что не упрекать! Вэй, мощное государство, и то не могло позволить себе обвинять невиновных, а уж слабое царство тем более! Вэй-ван поступил расчетливо, когда, назначая Мэн Аня на должность сыту, снимал с него мнимую вину за то, что тот, подобно буйволу, выполнял его волю.

Когда циньский ван объявил себя ди-императором в Ияне, Сюй Гуань от его имени приказал Вэй-вану прибыть в Цинь. Когда Вэй-ван уже собирался ехать в Цинь, Вэй Цзин сказал ему: «Что важнее — земли Хэнэй или город Лян?» Ван сказал: «Лян важнее». Тот опять спросил: «Что важнее — Лян или ваша собственная персона?» Ван сказал: «Моя собственная персона». Он тогда сказал: «Если, к примеру, Цинь потребовало бы Хэнэй, вы бы отдали?» Ван сказал: «Не отдал бы его». Вэй Цзин спросил: «Хэнэй — это наименее ценное из всех обсуждавшихся вещей, а ваша персона — наиболее ценная. И вот, когда Цинь требует наименее ценную из трех вещей, вы, ван, не идете у них на поводу, а когда они требуют наиболее ценную — вы соглашаетесь. Вашему подданному это непонятно». Ван сказал: «Вы совершенно правы», — и отменил поездку.