Вэйский Чжао-ван обратился с вопросом к Тянь Цюю: «Когда я был в восточном дворце, до меня дошло, что Вы, преждерожденный, защищали мысль, что, мол, стать совершенномудрым легко. Так ли это на самом деле?» Тянь Цюй сказал в ответ: «Да, Ваш слуга говорил об этом». Чжао-ван спросил: «Следовательно, Вы, преждерожденный, мудрец уже?» Тянь Цюй ответил: «Распознать мудреца в том, у кого нет видимых заслуг — свойство Яо, узнавшего Шуня; если же ждать, когда проявятся способности, чтобы по ним узнать Шуня — это уже мудрость рыночного торговца. Ныне у меня, Цюя, заслуг пока нет, и когда Вы, царь, спрашиваете у меня, Цюя, не мудрец ли я уже, я вправе спросить, обладает ли царь свойствами Яо уже?» Чжао-ван не нашел, что ответить.

Однако, если рассмотреть ответ Тянь Цюя, можно заметить, что Чжао-ван не утверждал о себе, что «он способен распознать мудреца», он лишь спрашивал, стал ли преждерожденный мудрецом уже, и то, что он счел за лучшее отвечать Чжао-вану на другую тему — о распознании мудрецов вообще — означает лишь, что Чжао-ван имел в виду совсем не то, что он избрал темой, и потому Тянь Цюй по существу отвечал невпопад.

Чжаоский Хуэй-ван, призвав Гунсунь Луна, спросил у него: «Вот уже более десяти лет я, несчастный, стремлюсь к прекращению войн и не преуспел в этом. Может быть, это дело вообще невозможное?» Гунсунь Лун сказал в ответ: «Смысл того, чтобы добиваться прекращения войн — в стремлении охватить своей любовью всю Поднебесную. А любовь ко всей Поднебесной не может выражаться исключительно в словах. И вот: когда Ваши владения Лань и Лиши вошли в состав царства Цинь, Вы, государь, облачились в траурное платье и траурный убор; зато когда на востоке ваши войска захватили город у царства Ци, Вы, государь, устроили пир. Следовательно, когда приобретает земли Цинь, у Вас траур, а когда теряет земли Ци — у вас праздник. Что-то это не похоже на всеобъемлющую любовь к людям. Поэтому и с разоружением ничего не получается».

Действительно, если предположить, что некто ведет себя развязно, а требует к себе уважения; самонадеян и пристрастен, а хочет получить назначение; все время ищет чего-то нового и в то же время хочет покоя; насильничает, стремясь к приобретениям, а хочет себя чувствовать спокойно — такое, наверное, и Хуан-ди было бы не под силу!

Вэйский Сы-цзюнь, желая увеличить поступления от налогов, повелел собрать урожай проса в одно хранилище. Народ тогда взволновался, и Сы-цзюнь обратился с этим делом к Бо И: «До чего же глуп народ — ведь сбор зерна происходит в его же интересах! Какая им разница, хранится ли зерно в их собственных кладовых или сдано на хранение централизованно?» Бо И сказал: «Это не так. Лучше, чтобы оно хранилось у народа и правитель даже ничего не знал о его количестве, чем если бы оно хранилось у начальства. И наоборот, хуже, когда зерно хранится у начальства, так что народ не знает, сколько его осталось, а не у самого народа».

Когда кого-либо слушаешь, всегда необходимо возвращаться к собственному мнению, рассуждать, прежде чем отдавать приказы — и тогда не будет непокорных. Государство крепко, когда оно долговременно. Когда же оно долговременно, его трудно погубить. Ныне Юй, Ся, Инь, Чжоу — все не существуют более, и именно из-за того, что не размышляли над своей судьбой самостоятельно.

Гунцзы Та был главным советником в Чжоу. При разговоре с ним Шэнь Сян дрожал от страха. «Что вы трясетесь? — недовольно спросил Гунцзы Та. — Вы же не мой подчиненный». «Виноват, виноват, — пробормотал тот. — И все же, позвольте спросить, когда двадцатилетний становится главным советником, а старшие при разговоре с ним дрожат от страха — чья тут вина?» Гунцзы Та не знал, что ответить.

Страх может быть от непривычки, а вот то, что заставляет страшиться — это уже наглость. Если же кто-то сдержан в разговоре, а собеседник все равно дрожит, тогда, конечно, вина не старшего по положению. Так что, хотя человеку и свойственно постоянно забывать о своем поведении, не следует на этом основании пренебрегать правилами приличий. Конечно, простой небрежности недостаточно, чтобы причинить большое неудобство, но грубости — вполне.

Властитель должен быть внимателен в речах. Гао Цзун, сын неба, при вступлении на престол пребывал в трауре и ничего не говорил в течение трех лет. Цины и дафу были все в страхе, страдая от этого. Наконец Гао Цзун сказал им: «Мне, единственному, надлежит держать в праведности [все] четыре фана; как же мне не бояться, что мои речи об этом будут неподобными. Вот поэтому я ничего и не говорю».

В старину сыны неба относились к своим словам вот с таким же тщанием, оттого в их речах и не бывало упущений.

Чэн-ван как-то сидел, отдыхая, с Таншу Юем. Сорвал лист платана и, как будто это был скипетр [владетельного князя], вручил его Таншу Юю со словами: «Жалую тебя этим!» Таншу Юй обрадовался и поведал о своем назначении Чжоу-гуну. Чжоу-гун справился о событии у самого: «Верно ли, что Вы пожаловали Юя во владетельные князья?» Чэн-ван сказал: «Да это я, единственный, посмеялся над Юем». Тогда Чжоу-гун сказал: «Ваш слуга слышал, что сын неба ничего не говорит просто так. То, что говорит сын неба, записывает хронограф-ши, воспевает мастер, обсуждает муж-ши». Вследствие этого Таншу Юю [действительно] был пожалован удел в Цзинь.

Чжоу-гун Дань, можно сказать, умел распорядиться речью: одной фразой наставил Чэн-вана, чтобы тот внимательнее относился к собственным словам, показал всем любовь Чэн-вана к младшему брату, да к тому же еще способствовал укреплению [авторитета] царского дома.

Чуский Чжуан-ван царствовал уже три года, никого не слушая и оставаясь предельно скрытным. Чэн-гун Цзя приблизился к нему с увещеваниями. Царь тогда сказал: «Вы же знаете, что я удалил всех увещевателей, к чему же вам это?» Тот сказал: «Ваш слуга не смеет выступать с увещеваньями, он лишь желал бы обсудить кое-что с властителем правителей». Царь сказал: «Почему бы не оставить все это мне, несчастному?» Но тот все же заговорил: «Некая птица остановилась в одном южном граде и вот уже три года никуда не летает, не двигается и не поет — что это за птица?» В ответ на это царь сказал: «Эта птица, которая остановилась в южном граде, не двигающаяся, в течение трех лет укрепляется в своем намерении. Она не летает, чтобы отрастить маховые перья, и не поет, чтобы понаблюдать за настроениями народа. И хотя она сейчас не летает, взлетев, она сразу поднимется до самого неба; и хотя она сейчас не поет, голос ее напугает многих, когда она запоет. Вы, Цзя, ступайте себе. Мне, несчастному, все об этом известно и без вас». На другой день при аудиенции было принято на службу пять новых человек, а десять уволено: подданные все были рады этому перемещению, чины царства Чу приветствовали эти меры. Поэтому в «Песнях» говорится:

Кажется, это сказано о Чжуан-ване, не так ли? Парабола Чэн-гун Цзя была совершеннее, чем речь Тайцзая Пи. Однако несовершенную речь Тайцзая Пи послушал царь Фучай, что и привело царство У к полному краху, а цветистую речь Чэн-гуна Цзя чуский ван высмеял, и царство его стало ба-гегемоном. Циский Хуань-гун совещался с Гуань Чжуном относительно нападения на город Ин. План еще не был готов, когда о нем уже разнесся слух по стране. Весьма удивленный этим обстоятельством, Хуань-гун сказал: «Мы с Вами, второй отец Чжун, предполагали нападение на Ин, но об этом заговорили в стране, когда даже план еще не готов. В чем дело?» Гуань Чжун на это сказал: «О! В городе, конечно же, появился мудрец!» Хуань-гун сказал: «Отлично! Те, кто состоял ранее на службе, в основном держали нос по ветру и слушали, что говорят высшие, а разве это — то, что нам нужно?» И он повелел провести переаттестацию с последующим перемещением не прошедших проверки. Через некоторое время на конкурс явился Дунго Я. Гуань Чжун сказал: «Вот тот, кто нам нужен!» И он повелел тем, кто ведал гостями-бинькэ, продвинуть его в ранге, а затем установить на должность сообразно полученному рангу. Затем Гуань-цзы спросил у него: «Это вы толковали частным образом о походе на Ин?» Тот ответил: «Да, так». Гуань Чжун тогда осведомился: «Но ведь мы не говорили официально о походе на Ин, каким же образом вам стало об этом известно?» Тот сказал: «Я слышал, что благородный муж силен в замыслах, а подлые людишки — в их разгадывании. Я это подсмотрел и узнал». Гуань Чжун сказал: «Но я все же не говорил о походе на Ин, как же вы узнали об этом?» Тот сказал: «Я слышал, что у благородного бывает три выражения в осанке: «открытая радость» — это когда вид, как у слушающего колокола и барабаны; «высокое спокойствие» — это когда вид, как у облаченного и подпоясанного по траурному обычаю; и «полная собранность» — это когда вид, как у воина перед схваткой с оружием наготове. Я тут недавно наблюдал за вами, когда вы были на террасе дворца, и вид у вас был «полная собранность», как у воина перед схваткой. И губы у вас были сложены как для произнесения чего-нибудь типа «ин», а отнюдь не чего-нибудь типа «ан». А когда вы подняли руку и указали куда-то вдаль — то направление было в сторону Ин. Тогда ваш слуга стал размышлять, кто из чжухоу непокорен, и, кроме инцев, ничего не мог придумать. Поэтому я и говорил с людьми об этом».