На востоке жил моист по имени Се-цзы. Он отправился на запад, чтобы повидаться с циньским Хуэй-ваном. Царь спросил о нем у циньского моиста Тан Гуго. Тан Гуго испугался, что царь сочтет Се-цзы более мудрым, чем он сам, и ответил: «Се-цзы — искусный спорщик с востока. Это человек опасный, так как его речи могут захватить молодого господина». Поэтому царь ждал того с затаенным гневом. Когда Се-цзы прибыл, чтобы поговорить с царем, царь даже не стал его слушать. Тогда Се-цзы замолчал, а затем откланялся и пустился в дальнейший путь.

Когда кого-либо слушают, то для того, чтобы приобрести что-либо полезное. Если такие речи действительно хороши, то что же плохого в том, если они даже и захватят своей силой молодого властителя. Если же то, чему посвящена речь, плохо, то даже если она будет лишена той силы, которая может захватить молодого повелителя, какое тут преимущество?

Хуэй-ван совершил большую ошибку, когда принял намерение добросовестно изложить свои мысли за попытку одурачить молодого властителя. Это неумение слушать. Если так применять свою волю, то при всем желании принимаемого гостя, при всем усилии воспользоваться глазами и ушами, все равно невозможно будет понять, что именно тот имеет в виду. Именно такое случилось с хронистом Чжоу [из Дань], который с помощью души убитого обвинил невинного человека по ошибке и казнил его, что вызвало всеобщее возмущение и смуту среди подданных, повергшие страну в огромную опасность. Обычно когда человек стареет, тело его слабеет, а рассудок крепнет. А вот у Хуэй-вана в старости одинаково ослабли и тело, и рассудок.

Чуский Вэй-ван учился «Шу цзину» у Шэнь Иньхуа. Это не нравилось Чжао Ли. Вэй-ван любил физические упражнения. У него был партнер, некий чин, который, по поручению Чжао Ли, сказал Вэй-вану: «По стране идет слух, что Вы собираетесь стать учеником Шэнь Иньхуа». Царю это не понравилось, и поэтому он отдалил от себя Шэнь Иньхуа. Этот чин был мелким человеком. И все же — одно его слово, и Вэй-ван перестал слушать о поучениях прежних царей, а люди больших познаний не решались выступать, так что Чжао Ли получил полную свободу действовать по собственному произволу.

Поэтому речи мелких людей нельзя не подвергать проверке. Повелитель, который часто гневается, тем самым открывает путь подлым людишкам. Когда же фальшивым людишкам путь открыт, чрезвычайно трудно удержать их и дать им отпор. Кто дает волю стреле, у того будет промах; кто дает волю воде, у того будет засуха. Правитель, дающий волю своим чувствам, окажется в дураках. Кто же творит глупости, тот не может быть назван благородным мужем. Для того же, чтобы не давать волю своим эмоциям, необходимо только, чтобы к ним была приложена мера.

Некий старик жил по соседству с другим человеком. У того рос засохший платан, и сосед-старик сказал ему: «Засохший платан — не к добру». Тот его сразу срубил. Тогда старик попросил срубленное дерево себе на дрова. Сосед опечалился и сказал: «И хитер же мой сосед! Да разве это по-людски? Ему только одна выгода и нужна была!» Между тем, просил ли тот себе дерево на дрова или не просил, не имело никакого отношения к тому, плохое или нет предзнаменование — сухой платан во дворе.

Когда-то одному цисцу очень хотелось золота. С утра пораньше одел он платье и шапку, отправился на базар, подошел прямо к меняле, схватил золото и кинулся прочь. Поймав его, стражник спросил: «Как мог ты украсть чужое золото? Ведь кругом были люди!» Тот ответил: «Когда я брал, никого не заметил, видел лишь золото».

Вот это действительно великая жажда выгоды! Когда человек чем-либо ослеплен, он готов принять день за ночь, белое за черное, Яо за Цзе. Поистине велики несчастья, проистекающие из ослепления. Властители погибших государств все были в глубоком ослеплении, разве не так? Поэтому всякий человек, прежде чем достичь знания, должен отринуть ослепление. Только избавившись от пристрастий, можно сохранить в целости свою натуру.

Если имена соответствуют действительности, наступает порядок, если имена извращают действительность, наступает смута. Те же, кто извращает именами действительность, — болтуны. Такие болтают безответственно о возможном и невозможном, соответствующем действительности и несоответствующем, правдивом и неправдивом, ложном и неложном. Поэтому речи благородного мужа говорятся лишь в той мере, чтобы сделать содержание ясным как мудрому, так и немудрому; лишь в той мере, чтобы из них можно было понять, как обстоят дела и куда движется жизнь человеческая; в той лишь мере, чтобы уяснить причины возвышения и краха, узнать истоки смуты и порядка.

Если воздвигается смута, значит, наказания и поощрения не соответствуют деяниям. Даже неумный властитель полагает, что берет на службу мудрых, следует пути добра и действует разумно. Вся беда тут в том, что то, что он полагает разумным, заставляет людей следовать в действительности неразумному; думая, что творит добро, он толкает других на путь порока; думая, что действует разумно, он на самом деле идет против естества. И постепенно наказания и поощрения приобретают ложный смысл, а название и сущность — ложное истолкование. Тогда и мудрые, и глупые, и добрые, и злые могут пойти против природы. И тут уж не приходится ждать, чтобы в государстве не было смуты, а сам ты не подвергся опасности.

Циский Минь-ван был таков, что понимал, что необходимо покровительствовать мужам служилым, но он не понимал, что значит быть служилым мужем. Поэтому когда Инь Вэнь[365] спросил его об этом, он даже не мог ему ответить. Так приобрел у него доверие Гун Юйдань, так получил у него назначение Чжо Чи. Между тем разве не было и доверие Гун Юйданю, и назначение Чжо Чи вредным для него самого делом?

Инь Вэнь предстал перед циским царем, и циский царь сказал ему: «Я так люблю государственных мужей!» Инь Вэнь ответил: «Мне хотелось бы услышать, что вы называете государственным мужем». Царь ничего ему не ответил. Тогда Инь Вэнь сказал: «Предположим, что у нас тут есть некто, кто в услугах родне проявляет почтительность, в службе государю проявляет верность; в дружбе на него можно положиться, в своей общине он почтителен к старейшинам. Если есть эти четыре качества — такой муж может быть назван государственным, так?» Циский царь сказал: «Да, действительно можно назвать такого мужем». Инь Вэнь сказал: «Если бы вы смогли заполучить такого человека, сделали бы вы его своим подданным?» [Царь ответил утвердительно]. Инь Вэнь тогда спросил: «А, положим, такой человек, находясь при дворе и в храме предков, будет жестоко оскорблен, но не станет в ответ сражаться — оставит ли тогда его царь среди своих подданных?» Царь сказал: «Нет. Если дафу подвергся унижению и не сразился в ответ, то это позор для него. Если же это для него позор, то я не могу держать опозоренного на службе». Инь Вэнь тогда сказал: «Но ведь то, что он был опозорен, но не стал защищать свою честь силой, не означает утраты им ни одного из тех четырех качеств, благодаря которым вы согласились считать его мужем государственным. А если он не утратил ни одного из качеств, из-за которых вы согласились считать его мужем государственным, то выходит, что и если бы он утратил хоть одно из качеств мужа, царь перестал бы его считать своим слугой, и, напротив, если бы он не утратил ни одного из качеств мужа, царь также перестал бы считать его своим слугой. Тогда, по-видимому, то, что мы условились называть мужем, вовсе не соответствует тому, что следовало бы так называть?» Царь ничего не ответил.

Инь Вэнь продолжал: «Положим, что нашелся бы такой человек, который стал бы приводить к порядку свое царство и стал бы наказывать тех, кто поступает неправедно, и равно наказывать тех, кто не поступает неправедно; стал бы карать тех, кто виновен, и равно карать тех, кто невиновен, и к тому же сетовать на то, что народом трудно править, — возможно ли такое?» Царь сказал: «Невозможно». Инь Вэнь сказал: «Мне все же кажется, что низшие чины именно таким образом и управляют в Ци». Царь сказал: «Если бы мне, несчастному, и моему правительству было такое свойственно, то если бы народ и не был приведен к порядку, я не стал бы ни на кого жаловаться. Хотя все же надеюсь, что до этого еще не дошло». Инь Вэнь тогда сказал: «Что ж, тогда я не в силах молчать и прошу разрешить мне объясниться. Есть царский указ, который гласит: «Тот, кто убил, умрет; тот, кто причинил увечье, будет подвергнут пытке». Тот, кто даже перед лицом глубокого унижения не смеет сразиться с обидчиком, лишь буквально исполняет царский указ. И вот тот же царь говорит: «Тот, кто подвергается оскорблению, но не желает биться за свою честь, — опозорен». Видимо, тогда то, что называют позором, в действительности позором не является; и тот, кто считается подданным, на самом деле не есть подданный — в противном случае получилось бы, что царь карает того, на ком нет вины». Циский царь ничего не ответил.