В предутренние часы 24 марта семьдесят партизан вошли в Копривштицу. Без единого выстрела они заняли общинную управу, полицейский участок, почту. Оперативное руководство сводного отряда: Иван Врачев — Максим, Стоян Мичев — Иле, Стефан Халачев и Тодор Дачев — расположилось в управлении кмета. Отдельные группы должны были арестовать самых злостных фашистов и запастись продовольствием и оружием.
Город постепенно пробуждался и узнавал: власть в руках партизан.
Старые вольнолюбивые традиции копривштинцев всколыхнулись с новой силой. Городскую площадь заполнили тысячи людей, пришедших послушать партизан. Речь произнес Стефан Халачев.
Революционный трибунал огласил, что приговорены к смертной казни три человека: кмет города Цанко Дебелянов, старый погромщик Иван Рашков, который и поныне продолжает считать себя околийским управителем, и Никола Сыбев, чиновник из реквизиционной комиссии. Последний осужден условно, остальные двое понесут заслуженное наказание.
Ни один голос, ни одна рука из многотысячной толпы на площади не поднялись в защиту двух преступников, осужденных за грязные антинародные дела.
После этого часть партизан отправилась возложить цветы к памятнику погибшим апрелевцам и на могилу поэта Димчо Дебелянова.
Отряд тронулся в путь, захватив с собой приговоренных к смерти.
В своем докладе начальник областной полиции добросовестно сообщал об «убытках, причиненных партизанами в Копривштице».
«Сожжены весь архив общины, налоговые книги, реквизиционные списки, сведения о штрафах, подлежащих сбору, и пр. Разбиты радиоприемник общины, два телефонных аппарата, счетная машина, пишущая машинка. Изъято двадцать тысяч левов из кассы общины, двадцать тысяч на почте и сорок тысяч из Популярного банка.
На почте уничтожены все средства связи: телеграфный аппарат и телефонный коммутатор.
Партизаны забрали из полицейского управления пять винтовок, пять одеял, три пары сапог, две полицейские формы.
Всего из города унесено более пятидесяти винтовок, розданных в свое время членам общественной силы, гражданской охране и сторожам.
По предварительным сведениям, партизаны забрали двести килограммов хлеба, десять килограммов рыбы, двенадцать килограммов сахару и пр.
Часть взятого партизаны оплатили…»
Однако о самом большом ущербе, причиненном фашистским правителям, окружной управитель ничего не написал: народ поверил в то, что дни фашистов сочтены, что подлинная свобода не за горами.
3
К нам прибывало много новых партизан. Я по очереди записывал их в книгу, расспрашивал, откуда они и чем раньше занимались, затем каждому определял обязанности.
Всех нас объединяло чувство жгучей ненависти к фашистским захватчикам, жажда свободы. Мы вместе мерзли, голодали и сражались, над всеми нами одинаково витал призрак смерти. И все-таки какие разные были у нас люди!
В нашей книге я записал имя Стефана Купарова. Родился он в Тырговиште и закончил художественную академию. Смуглый, с пышной шевелюрой, среднего роста, подтянутый и немного замкнутый — таким он был.
Бывало, соберутся партизаны, смеются, разговаривают, поют или спорят, а он стоит в стороне и как-то пристально, изучающе поглядывает на всех. Мне показалось это подозрительным. Однажды я заметил его сидящим в стороне от других, почти скрытого ветвистым буком и что-то пишущего. Писать в отряде было запрещено, и все знали об этом. Не разрешалось писать ни записок, ни писем — ничего, что, попав в руки полиции, могло бы навести на след.
«Нужно как следует отчитать его, — подумал я, подходя к нему. — Так ему всыплю при всех, чтобы и другим наука была».
Услышав мои шаги, он поднял голову и прикрыл рукой лист.
— Ну-ка дай сюда!
По его лицу пробежала тень смущения, а потом он протянул мне толстую тетрадку.
Я открыл тетрадку и увидел… нашего Митре. Он прижался щекой к прикладу — стреляет. Взгляд острый, пронизывающий, полный ненависти.
Я перевернул лист — лагерный костер. Около него спит партизан. Обнял винтовку, оперся головой о ствол…
Все это было мне знакомо. Десятки раз я сам спал так, десятки раз видел своих товарищей спящими у костра. Но на рисунке человек этот был изображен так, что чувствовалось: партизан, даже спящий, в любое мгновение готов к бою.
Я стал дальше листать альбом. Близкие, знакомые картины наших партизанских будней — и в то же время что-то неуловимо новое, поэтическое.
Я снова задержал свой взгляд на одном из рисунков. На поваленном бурей дереве сидит девушка и причесывает волосы. Все пуговицы на ее блузке застегнуты, под ней — упругая девичья грудь. Лицо мечтательное и строгое. У девушки не видно ни пистолета, ни гранат. Единственный партизанский реквизит — ствол винтовки, виднеющийся за деревом.
Я долго не отрывал взгляда от девушки. Затем перевернул еще один лист. На нем была неоконченная картина — партизаны шагают в колонне. Больше в альбоме не было рисунков.
— Очень хорошо! — только и мог я произнести.
— В самом деле тебе это нравится?
— Очень. Ей-богу, это просится в картинные галереи. И когда-нибудь ты напишешь такое полотно, что ему цены не будет…
В наших картинных галереях нет этого полотна. Стефан Купаров не создал его. Он был убит в бою 3 мая 1944 года.
— Здравствуйте.
Знакомое лицо улыбается. Но кто это?
— Не помнишь?
Голос тоже знакомый. И тут я вспомнил. Испанец. Испанец из лагеря с куском дерева в руках…
Я стоял тогда у проволочного забора, отделявшего нашу арестантскую группу от остальных лагерников, и смотрел на закат — потрясающее зрелище, которое можно увидеть только в Беломории. В нескольких шагах от меня остановились двое. Один из них — мой друг по тюрьме в Сливене, а второй — совсем незнакомый. Они не видели меня и продолжали разговаривать.
— Почему ты хочешь изобразить негритянку?
— Потому что Черный континент ведет еще более тяжелую борьбу за свободу, чем мы. И пролетариата там нет, и империалистические державы крепко ухватили народ за горло. Я хочу сделать свою негритянку символом борьбы.
— А все-таки лучше бы нашу, болгарскую девушку.
Тут я не выдержал и вмешался в разговор:
— А я тоже за негритянку.
Мой друг оглянулся, нет ли поблизости полицейского, и подошел к забору. Мы разговорились, и он рассказал, что Димитр Кирков, так звали незнакомого, еще будучи во французском лагере для бойцов интернациональных бригад, сражавшихся в Испании, отослал вырезанную им фигурку в Англию на какой-то конкурс, где она получила премию. А теперь вот хочет работать над негритянкой.
— А материал для фигурки есть?
Кирков протянул мне кусок дерева, который держал в руках:
— Вот.
Главным и единственным орудием труда Киркову служил перочинный ножичек.
— Как закончишь, покажешь?
— Если успею…
Он не показал мне свое произведение, потому что через несколько дней сбежал из лагеря. И вот сейчас этот человек подал мне руку.
— Как тебя сейчас зовут?
— Педро.
Это был второй испанец в нашем отряде.
— Что стало с твоей негритянкой?
— Вырезал. Мне удалось вынести ее из лагеря. Переслал домой.
— Здесь много хорошего мягкого дерева для резьбы, только едва ли у тебя найдется время для этого.
— Да, конечно, — вздохнул Педро. — Но лишь бы живым и невредимым остаться…
Для большой творческой работы в отряде возможностей, разумеется, не было. Но такой человек, как Педро, не мог оставаться простым бойцом. И действительно, Педро был назначен заместителем командира бригады. Но и ему, как и Стефану, не удалось осуществить свою большую мечту скульптора-резчика. И он погиб в бою при Негушево.
Через отряд и бригаду прошли около пятисот человек. Среди них были рабочие и крестьяне, ученики и студенты, инженеры, агрономы и врачи. Сюда приходили люди разных профессий, наделенные разными талантами, — скульпторы, художники, поэты и писатели.