Он устал. И сам уже видел: сюда надо молодого.

Дробыш сдал свои «Березы», когда только начиналась эта миграция: сельчане, особенно молодежь, валом повалили в город. От земли, что родила и вскормила их. А город, наоборот, устремился на негодную селу землю, ринулся сажать сады, огороды, искать на тех пустошах необходимую человеку опору — общение с матерью-природой.

Как персональный пенсионер Дробыш без всякой очереди и ходатайств тоже взял себе надел желтопеска и пырея, какого свет не видел (в колхозе, когда сеяли на этих сыпучих песках рожь или пшеницу, колосок догонял колосок).

И вот здесь, в Подгорье — так назывались эти нерожавшие, бесплодные места, — показалось Дробышу, обрел он наконец дело, которое так ему необходимо, чтобы заглушить немоту одиночества и собственную ненужность, чтобы избавиться от горьких как полынь мыслей. А жена еще подливала масло в огонь:

— Все умные люди уже давно имеют дачи. А ты, когда у тебя были такие возможности, и пальцем не шевельнул…

— Чего ж сама не пошевельнула, сидела при тех моих возможностях на готовенькой государственной даче? — обрывал ее Дробыш. — Рассчитывала всю жизнь проваляться в тени под соснами на бережку озера?.. Нет, милая моя, ни дачи, ни сосны, ни персональные машины пожизненно не даются!

И жена смолкала. Она успела уже убедиться, что пожизненно не дается ничего. Которое вот лето в городе. Выехать куда-то в деревню и ютиться в чужой хате — дети об этом даже слышать не хотели. И он тоже не любил чужих углов. Сама-то она охотно отдохнула бы где-нибудь в деревне, даже поработала за милую душу и в поле, и на огороде (смолоду еще, как оставила школу, когда дети были совсем маленькие, так больше никакой другой работы, кроме домашней, не знала). Теперь столько разговоров про физический труд, будто он единственное спасение от напасти, от всех этих инфарктов, инсультов и гипертоний… Сама Зоя Амосовна, слава богу, никогда не болела. Может, потому, что, пока Дробыш директорствовал, каждое лето до глубокой осени и правда жила на даче в сосновом лесу, на берегу озера, обеспеченная всем необходимым. Если иногда чего и недоставало, то всегда на подхвате был Стась: позвони только в гараж или секретарше Нэлочке… Сам Дробыш терпеть не мог, чтобы ему звонили на работу, да еще насчет машины. Вообще не выносил бабьей суеты: достань то, привези это… Нужно вам, сами и доставайте! И Зоя Амосовна, женщина практичная, щадила самолюбие и авторитет мужа: богу — богово, кесарю — кесарево.

Она умела ладить с «младшим комсоставом», а как известно, «младший комсостав» тоже умеет ладить с женами начальства иногда лучше, чем с самими начальниками. И все шло лучше не надо, пока он был директором.

…Как на кровного врага пошел Дробыш в наступление на свой пырей и чертополох. Он копал и ворочал камни, а назавтра они снова будто вырастали. С азартом добывал кирпич, гравий, шифер, доски, гвозди, толь… Гонялся за шоферами-леваками, что промышляли торфом и навозом, перехватывал их для своего участка. И был почти счастлив, когда ему удавалось обскакать какого-нибудь тюфяка-соседа, который и знать не знал, с какой стороны подступиться ему к этой своей пырейной державе — к земле.

Вот тогда-то и пригодились резиновые сапоги, и плащ, и палатка, которыми запасался Дробыш в пору своего рыболовного увлечения. Когда наступило осеннее ненастье, он поставил палатку и, чтобы не тратить время на электричку, теперь даже ночевать оставался здесь, на этом совсем голом, как плешь, участке. Спешил посадить сад. В садово-ягодном питомнике работала его давняя знакомая, известная своими учеными трудами даже за границей. Дробыш и покупал саженцы в том питомнике по ее авторитетным рекомендациям. Теперь он сам не узнавал себя, удивлялся, откуда у него, сына потомственного рабочего (отец работал когда-то на тульском оружейном заводе), откуда у него вдруг эта жадность к земле, к этим собственным четырем соткам? Теперь он не уступил бы соседу и пяди! Откуда?

Случались дни — он газеты не брал в руки. Теперь его радостью на целую неделю могла стать удачно купленная у левака машина навозу. Можно сказать, из ничего (купил старую, обреченную на снос хату) построил он свою дачу — удобный домик с мансардой, по литовскому проекту. С газом. С душем. Соседи приспосабливали под душ железные бочки. А Дробышу знакомый механик где-то через третьи руки достал и помог взгромоздить какую-то фантастическую железяку, вроде летающей тарелки…

Минул год, второй, третий, и жена уже хвасталась, что с дачи она запасает и картошку, и свеклу, и огурцы, и помидоры соленые и закатанные в банки. Не говоря уже про варенье и всякие там компоты.

Все это, не упустив времени, надо было собрать, засолить, замочить, замариновать. Чтоб следующим летом начать все сызнова.

Думалось когда-то, в самом начале, что дача станет местом, где на вольном воздухе, в добром соседстве с птицами и солнцем можно будет дать разумное занятие телу и отдых усталым нервам. Думалось, и старых друзей можно будет собирать под сенью любовно ухоженного сада. Не так уж много их и осталось, с кем вместе и порох нюхали, и партизанской доли хлебнули.

На деле же получилось, что ни сам Дробыш, ни жена, приезжая на дачу, целыми днями спины не разгибали. Не то чтоб птиц послушать — на солнце некогда взглянуть было. До леса не более километра, а они за несколько лет и не собрались сходить в тот лес. Все копали, все терзали эти свои несчастные сотки.

Потом Дробыш затеял строить кирпичный подпол на веранде. Соседи приходили за опытом.

А зимой в том же году, когда снегом замело и завалило все тропы и дороги, какие-то хулиганы испоганили в Подгорье целую улицу. Испоганили дачу и у Дробыша. Ничего не взяли, ничего не унесли — переколотили и переломали все, что можно было ломать и колотить.

Дробыш не появлялся на даче до самой весны — не мог заставить себя. Так стало ему там все постыло. Будто в душу наплевали.

А весной вдруг на всех столбах расклеили строгие бумажки: выпалывать на участках сорняки, не оставлять ни единого цветка, ни одуванчика.

Дробыш прочел такое объявление и пошел к жене — она уже усердствовала наперегонки с тещей их соседа по даче.

— Какой это идиот расклеивает?

— Почему идиот? — набросилась на Дробыша соседка. — Я с Зоей Амосовной еще прошлый год ссорилась. С вашей межи разлетается эта пакость.

— Да чем же они мешают вам? В городе же, на тротуаре, не цветут одуванчики? А тут весна. Красиво!

— Мне красиво, когда я картошку на зиму запасу да огурцов насолю. А такой красоты мне не надо!

— Теперь, Алексей Михайлович, даже поэты выпалывают в своих стихах все эти одуванчики да ромашки, — здороваясь с Дробышем, дипломатично поддержал тещу сосед — доцент-филолог. Сам он здесь никогда не копал и не сеял, только приезжал дышать дачным воздухом.

— И вы думаете, что эти ваши поэты намного умнее, чем вот они? — Дробыш кивнул в сторону собственной жены и доцентовой тещи (та уже сражалась на меже с другим соседом). Взяли бы да выехали на овсяное совхозное поле. Пусть бы налегли на чертополох и сурепку, что весь тот овес заглушила…

Не желая больше толочь воду в ступе, Дробыш не очень вежливо повернулся и пошел в сарайчик.

…Как раз в то время, когда цвели одуванчики и с утра до вечера звенели неутомимые жаворонки, и случилось с Дробышем то самое, о чем все соседи в один голос сказали: «Рехнулся человек…»

Первой это произнесла жена.

И ей, и соседям муж сказал, что продает дачу.

…Дробыш торопился на электричку: пошел дождь, а он был без плаща. И чтоб не лилось за воротник, надел на голову целлофановый мешочек и прижал им воротник. А брюки, чтоб не заляпать грязью, подвернул. Его обогнали две молодые женщины, и одна из них оглянулась и громко рассмеялась:

— Какими пугалами мы на этих дачах сделались!

Сама-то она не была похожа на пугало, и смех звучал весело, безобидно. Дробыш не обиделся. Смех этот напомнил ему что-то забытое, кого-то из далекого далека. Если б она еще раз оглянулась… Но нет, не оглянулась. Послышался шум электрички, и женщины припустились бегом. Удивительно, только перехватила она из одной руки в другую сумку, как этот жест, будто молнией, озарил: Маша!