Это потом уже стали открывать разные технические училища, начали готовить квалифицированных рабочих. А когда он, Дробыш, пришел директором, его рабочие имели на вооружении только лопату и деревянные носилки.

И они тогда не только построили завод, они еще и прославили этим заводом свой город и даже свою республику.

У него тогда еще был надежный запас сил. И знаний ему тоже хватало. Возможно, не самых новых, возможно, не совсем тех, которых требовало стремительное время. Однако об этом дефиците, еще почти не ощутимом в общем балансе его деятельности, никто даже не догадывался, не то чтобы говорил. И единственный, кто не давал ему спокойной жизни, был он сам, Дробыш…

…Новый директор, присланный из Москвы, оказался, во-первых, намного моложе (деталь немаловажная). Во-вторых, инженер и по образованию и по роду своей деятельности. А Дробыш от должности к должности рос как выдвиженец.

Самым обидным было то, что на его заводе, где Дробыш знал в лицо почти каждого человека от инженера до рабочего, этой замене — старого директора новым — как будто никто особенно и не удивился. Его, конечно, жалели, но не удивлялись тому, что вот прислали нового, когда он, Дробыш столько лет здесь работает и способен еще и работать и руководить.

Это был удар. Неожиданный. Как из-за угла в спину.

Да, он знал в лицо почти каждого… Он никогда не забывал, что и сам только к тридцати годам окончил рафбак. Потом уже послали учиться в авиационный институт, и к началу войны он успел окончить только три курса… Памятуя все это, Дробыш по-отцовски вникал в то, как учатся его рабочие. Сразу после войны было еще и голодно, и холодно, и не много находилось охотников высиживать часы на пустой желудок в промерзлом классе или в аудитории техникума (про институт заводили речь только самые отважные — единицы на весь завод). Дробыш сам ходил в общежития и к себе в кабинет вызывал тех, у кого недоставало пороху осилить учебу, ругал воспитателей: «А вы куда смотрите? Молодые же девчата и хлопцы, должны учиться!»

Сколько наслушался он жалоб, нагляделся женских слез! Матери-одиночки… Каждая, надеясь на свою женскую долю, верила, хотела верить… А кончалось тем, что ласковые слова и поцелуи очень быстро забывались и она, дуреха, оставалась одна. Да если б одна. А то с дитем на руках. Без квартиры, без яслей, без мужа. И дитя не имело права на отца даже в метрике. Прочерк!

И все они, матери-одиночки, шли к нему. Он — директор — должен был им помочь, дать какой-то совет. И он не только жалел, он ругал их, стыдил. И, как разгневанный отец, когда видел, что больше, чем беды, здесь бабьей глупости, выставлял из кабинета («Идите в завком. Это председателя забота»). Но они все равно возвращались к нему, и решать их судьбу должен был он, а не председатель завкома.

Дробыш и жалел, и ругал, и помогал. У самого дочери, хоть и директорские дочки, а тоже с неодинаковой женской судьбой.

Прощаясь с директором, на заводе огорчались те, кто начинал здесь вместе с ним. Новая же смена, молодежь, пришла на готовенькое, села за конвейеры в белых косынках и халатах, для этих он был немолодым, а если точнее — просто старым директором.

Новый — молодой! — был им ближе, интереснее. Все правильно.

Конечно же Дробыша не оставили без работы. Как раз начали образовываться совнархозы, а в совнархозах возникали бесчисленные отделы. Придумали отдел и для Дробыша — как-никак числился в номенклатурных. И он заведовал этим отделом (пока не ликвидировали совнархозы), так и не представляя, чем же конкретно должен заниматься его отдел и что должен был требовать от своих подчиненных он, заведующий. Люди, правда, ездили в командировки (и сам он изредка ездил, но больше посылал тех, кто помоложе), и отчеты составляли, и сдавали эти отчеты по инстанции выше, и там их принимали, и заседали, и писали протоколы. В свободное же время — а его было предостаточно — играли в шахматы…

Дробыша, привыкшего на заводе к железной дисциплине, к ритму, определенному заводским конвейером, холостой ход совнархозовских колес на первых порах прямо-таки изматывал. Но постепенно — к чему только не привыкнешь, особенно если рассудить, что попахал ты на своем веку, слава богу, достаточно, — постепенно он привык к своей новой должности.

Совнархозы кончились. И теперь, уже по возрасту, Дробыш обрел право почивать на лаврах персональной пенсии. Сто двадцать чистеньких — без вычетов — рублей! Друзья его, которых еще благословляли выговорами и предупреждениями на всевозможных совещаниях, вслух завидовали Дробышу: «Чудак! Купи спиннинг и наслаждайся себе жизнью где-нибудь на речном бережку, на свежем воздухе!»

Дробыш вначале загорелся!

Купил себе резиновые сапоги, специальный плащ, даже палатку. Приобрел крючки, блесны и прочую рыболовную снасть, хотя до этого сроду не держал в руках удочки. Не понимал он этой страсти: день-деньской торчать, скрючившись, на одном месте ради каких-то двух-трех жалких плотичек.

Вскоре он свел компанию с асами рыболовного искусства. А уже те знали толк в одной лишь рыбе! Они и «белой головки» не чурались, так что Дробыш тоже время от времени прикладывался к этому «святому причастию».

Однако чего на роду не написано, того не написано. Не было у Дробыша интереса к рыбе, так откуда взяться ему теперь, когда его, энергичного и сильного еще человека, отправили на заслуженный отдых?

Очень скоро рыба опротивела Дробышу. Кстати, она у него и не ловилась. Не ловилась, и все тут!

Необходимо было настоящее дело. Чтобы состоял он в коллективе, чтобы нужен кому-то был. И он согласился на первое, что ему предложили. Пошел директором ресторана, который успел до него остудить не одного смельчака. Дробыш хорошо знал, что легкой жизни в тех микрорайонных «Березах» ожидать нечего. Хорошо знал он и другое: в жизни приходилось ему и потруднее, и поответственней. И он пошел и начал поднимать этот ресторан из руин почти с тем же чувством, с которым пришел когда-то на свой завод. Вокруг были люди, а с людьми он всегда умел найти нужные слова. И ничего удивительного, что не прошло и года, как те самые «Березы» ожили, зашумели. И внешне выглядели по-другому. Нашел он художников, и они на современный лад обновили все и заново перепланировали.

И он сам, директор, любил пройти по уютным залам, посмотреть будто со стороны на дело своих рук.

Но вечером, когда в ресторане было особенно людно, приходил на дежурство милиционер. И почти никогда не сидел без дела…

Так же, как и днем, Дробыш обходил оба зала, останавливался возле столиков — все они были заняты зеленой молодежью. Заводские, студенты, приезжали сюда даже из центра города.

Он пытался понять источник и стимул их веселья. И с сожалением убеждался — выпивка. Пили все одинаково: и парни, и девчата…

Дробыш попробовал — теперь это как раз входило в моду, об этом писали в газетах, говорили по радио — устраивать интересные встречи. Сам звонил поэтам, композиторам, звонил в театры. И все охотно откликались и соглашались. Приходили поэты и читали стихи про любовь, про космос, про его величество рабочий класс… Певцы пели… И какое-то время все это вызывало живой интерес. А потом — то ли поэтам надоело читать стихи перед загроможденными едой и бутылками столиками, то ли надоело слушать стихи — постепенно все пошло на спад, а потом и вовсе захирело. И осталось опять все как было.

Дробыш даже не пытался восстановить в памяти собственную юность. Обращался мысленно к тем — своим ребятам, с кем начинал после войны. Те словно были с другой планеты. Но и эти ведь тоже не бездельники. Не только же старики несли теперь всю тяжесть на своих плечах. Они, вот эти, сегодняшние, тоже несли ее…

Он никогда не приходил домой с работы раньше, чем за полночь. Выдержал в «Березах» два года. Страшно устал, изнемог просто. Да и во имя чего он, немолодой человек, тратил здесь столько сил? Чтобы потрафлять и прислуживать (иначе он уже не мог назвать свою караульную по вечерам службу в ресторане) этим юнцам. Ловил себя на противоречии: терпеть не мог, когда старики поносили молодых (только потому, что стали стары), а теперь вот и сам…