Взял еще конверт. Подержал в руках, раскрыл, стал читать.

«Сегодня ровно шесть лет с того самого дня, как мы с тобой вместе. Вместе, хотя у меня никаких абсолютно прав называть тебя моим. Да и ты не отважишься сказать обо мне так же. По совести — я чувствую порой такую усталость от этой безнадежной нашей дороги. Если что-нибудь ты придумаешь, напиши. Да и что тут можно придумать?

Какой срок у Виталия? Не будут ли пересматривать его дело? Бедный ты мой, бедный человек».

И приписка внизу: «Ничего не надо искать и придумывать. Я с тобой…» О чем он мог думать тогда, что искать? Три года не знал, на каком свете живет, пока Виталий отбывал тюремное заключение. Людям в глаза не мог смотреть: сынок только что назначенного главного инженера завода — соучастник угона «Волги».

Жена не пошла на суд, отказалась. («Там и без меня все решат».) А он прошел все круги ада.

Маргарита приехала на другой день после суда. Как она была нужна ему в то время! Те черные дни его жизни были бы еще чернее без этих ее конвертов. Он просунул руки в глубину бумажной горы, словно взвешивал на ладонях, что таила она в себе.

И опять так же машинально взял и развернул первый, который попался ему, листок.

«Я хочу посмешить тебя. Сегодня мы ходили с Эммой Михайловной на концерт в филармонию (ты знаешь Э. М. — это моя сослуживица, я знакомила вас в прошлом году возле нашей проходной). Концерт заменили. Заболел Рейзен, и обошлись собственными знаменитостями. Но мы решили не возвращать билеты, пошли…

После первого отделения, в антракте, Э. М. и говорит мне:

— А вы невнимательно слушали.

— Разве?

— Улыбались все время своему соседу.

(Рядом действительно сидел мужчина.)

— Соседу?

— Я наблюдала за вами.

— Это совсем не к нему относилось.

— А к кому же?

— К его костюму. Мы с ним знакомы…

— Знакомы с костюмом или с соседом?

Я не успела ответить, потому что в эту минуту на свое место вернулся и сел он, мой сосед. На нем был серый польский костюм… Э. М. только пожала плечами. А на меня такое вдруг напало, так весело стало…»

Страхов обернулся и невольно положил руку на спинку кресла, где висел его пиджак. Тоже серый, тоже польский. Он был не новый уже, но Страхов любил его: отлично сшит и очень удобен в носке. Покупали они вместе с Ритой. И даже не так он, как она радовалась, что нашли такой прекрасный костюм. И к тому же совсем не дорогой.

Сколько было у них таких общих радостей… У Риты просто талант: и самой получать удовольствие, и другому передать это свое настроение. Даже когда оснований, на первый взгляд, не так уж много. У него же в доме, чтобы всерьез кого-либо обрадовать, прежде всего нужно было определить, во сколько обойдется это твое благое намерение.

«Я хочу посмешить тебя…» — горько улыбаясь, повторил он вслух эту первую строчку письма.

Он раскрыл еще конверт.

«Сегодня Колин день рождения, и чтобы не толочься на кухне и не устраивать банкета (по этому поводу в прошлом году мы „банкетовали“), взяли с собой еду и все втроем на целый день закатились на озеро. Ребятам это не в новинку, а я, представь, за всю жизнь впервые здесь — можно сказать, в десяти шагах от дома. Конечно, отстояли часа полтора в очереди за лодкой, зато когда до нее дорвались, не выпускали из рук до самого вечера. Радости было! Прежде всего я научилась грести (они оба это давно умеют). Мы причаливали и высаживались на необитаемых островах, устраивали в джунглях охоту на тигров и диких слонов, утоляли жажду соком кокосовых орехов, а по скальным рисункам и раскопкам угадывали происхождение древних цивилизаций, открытых, конечно, нами! Кончилось дело тем, что меня, белую женщину, похитили туземцы и привели к своему вождю. Обвязанный ниже пояса листьями папоротника, он сидел в своем вигваме среди зарослей малины и решал мою судьбу: даровать жизнь или бросить живьем в костер? Но поскольку вождем был наш добрый Сашка, судьба моя решилась милостиво. Это событие мы отметили, как и требовал ритуал, дикими прыжками и плясками вокруг костра. А потом навалились на еду и умяли все до крошки.

Мне кажется, что за сегодняшний день с этими моими дикарями я помолодела на десять лет. Я все-таки счастливая! Правда же!»

Страхов знал это. Она была счастливой матерью. Его жена такого счастья от своих детей не имела, как, впрочем, она не была счастлива и с ним, со своим мужем. В их отношениях давно не существовало ни тепла, ни искренности. Зато был достаток, удобный, налаженный быт. Он никогда не проверял, не ревизовал ее расходы. Она же, не нуждаясь ни в чем, умела вести дом с размахом и вкусом. Оба любили жить удобно, с комфортом. И, глядя со стороны, все было у них «как у людей»: мой муж, моя жена… Даже за границу вместе ездили. В то же время жили каждый своей собственной жизнью, отделенные друг от друга стеной молчаливого понимания того, что стены этой не разрушить, да и смысла уже не было разрушать.

Может, потому и дети у них, обо всем догадываясь, выросли такие. Сыну, кроме денег, от родителей ничего не требовалось. Дочь тоже, хоть и была уже замужем, имела детей, смотрела на мать, немолодую женщину, занятую на службе, лишь как на домашнюю работницу. Дети не уважали родителей, а они, родители, не могли понять, почему такими оказались их дети. И завидовали другим, счастливым родителям.

Страхов завидовал Маргарите. Всегда, с той первой, случайной их встречи, когда ее сыновья были совсем маленькие.

…Как-то в командировке воскресным днем он забрел пообедать в летнее кафе городского парка. Как и обычно, все столики оказались заняты. И только в уголке у окна он высмотрел свободное место. Правда, на сиденье лежала сумка. Как видно, принадлежала женщине, сидевшей за столиком с двумя мальчиками.

А если это не ее сумка? Страхов остановился, раздумывая, спросить или нет. Женщина и ребята заметили его неуверенный взгляд, мать что-то сказала старшему и показала глазами на пустой стул. Мальчик поднялся, взял сумку. И оглянулся на Страхова. Все трое как-то очень доброжелательно, приветливо улыбались.

Он быстро подошел и, обращаясь к ней, попросил разрешения сесть за столик.

Поначалу его присутствие сковывало, мальчики умолкли и только переглядывались. Глаза у обоих темные, и подстрижены одинаково — коротенькие густые челки. Светлые костюмчики тоже одинаковые, и сандалии и гольфы у обоих белые. Разница в возрасте также невелика: было им, наверное, одному лет шесть, а другому восемь.

Когда подали мороженое с клубникой, оказалось, что Страхову и старшему мальчику положили по четыре ягоды, а матери и младшему только по три. Ягоды были большие, красные, с ярко-зелеными хвостиками. От этой пестроты — белые, розовые, желтые шарики мороженого, а сверху клубника — глаз было не отвести.

И младший не вытерпел.

— Мама, у Сашки четыре… — шепнул он ей на ухо.

— Да? — удивилась она, переводя взгляд с одного сына на другого. И остановила на младшем.

Тот опустил глаза.

— Это маме! — может быть, слишком уж поспешно отозвался старший и подвинул ей свою порцию.

Лицо младшего прояснилось. И мать не отказалась, не стала возражать. Поблагодарила Сашу.

— Может, мы с Колей поменяемся? — понимая всю силу искушения, повернулся к ней Страхов.

— Нет, нет! Взрослым по четыре, а детям по три. Пока не взрослые.

Чувствовалось, что таков неписаный закон семьи. И нарушать его никто не имел права. Страхов даже растерялся. В его семье царили совсем иные порядки: взрослые все уступали младшим только потому, что они младшие…

Из кафе вышли все вместе. По дороге в цветочном павильоне она купила белые нарциссы, Страхов распрощался с ними у автобуса: они ехали на кладбище. Он не осмелился тогда спросить, кто похоронен там у них и кому эти цветы. И они тоже ничего не сказали.

Автобус тронулся, и мальчики замахали ему из окна руками. Она тоже еле заметно кивнула головой.

Страхов постоял, поглядел вслед автобусу и медленно пошел в гостиницу.