III
Так было все это и больше не повторится. Нет, нет, не вспоминать, не думать!
Она придвинула, школьные тетрадки, стала проверять. Неожиданно захрипело, зашипело в репродукторе, раздался мужской голос. Наташа обрадовалась: уже несколько дней радио молчало, и было совсем одиноко. Передача велась из Минска. Диктор читал сводку о ходе посевной. Наташа взяла красный карандаш, внимательно вчитывалась в неровные строки, написанные детским, невыработавшимся почерком. Вдруг как ударило. Сердце стеснило в груди, на какую-то минуту оно замерло. Диктор назвал район. «Как говорил нам председатель райсовета товарищ Березин, в районе полным ходом идет сев яровых…»
О чем дальше шла речь, Наташа уже не слышала. «Березин» — звучало в ушах, сердце словно выскочить хотело из груди. Хоть бы еще раз снова услышать это «Березин»…
Фамилия Андрея. Но разве у одного него такая фамилия?
Она встала, подошла к окну. «Андрей?.. Не может быть. Он ведь погиб в сорок втором. Мать писала, что даже поминки по нем справляли. Сергей, Галя — все, все писали, что нет его. А вдруг?.. Если он, что тогда? Сидеть тут и гадать? Надо поскорее выяснить».
Мысли подгоняли, опережали одна другую… Что делать? Что делать?
Наташа отворила окно. Теплый апрельский воздух ворвался в комнату. Девушка подошла к столику, где стояли какие-то коробочки, флакончики и несколько фотографий. Среди них Андрей. Глаза, как и обычно, глядят куда-то вдаль.
— Что же ты молчишь? — вырвалось у нее.
Наташа долго стояла, еще и еще раз всматриваясь в его лицо. И тут же возникло решение написать Сергею, его брату. Если это он, почему же не искал ее? А может, женат? Но голос внутри требовал: «Все равно… Ты должна узнать… Еще раз написать…»
Карандаш нервно бегал по бумаге, словно боясь, что уйдет время и не придут больше слова, которые надо сказать сегодня же, сейчас же.
И только надписав адрес на конверте и опустив письмо в ящик, Наташа испугалась — как долго еще до ответа.
IV
— Павел Антонович, Павел Антонович, — в глазах медсестры Сонечки стоят слезы, — не пойду я в третью палату, хоть увольняйте, хоть что, все равно.
Уже свыкшийся с подобными заявлениями, Павел Антонович неторопливо поднял глаза от лежавшей перед ним книги и спокойно через очки взглянул на девушку.
— Очередная неприятность, Сонечка?
— Нет, вы только подумайте, — всхлипывала она, вытирая зареванные глаза, — целую неделю не слышу от него ничего, кроме как «оставьте меня». А сегодня так просто выгнал. Вы бы видели, какие у него глаза были…
Лицо старого доктора помрачнело: снова то же самое, и который уже день.
Палата эта и слышала, и видела столько всего. Не одно сердце остановилось навсегда в ее стенах. Усилия врачей и чудеса медицины не всегда могли поставить на ноги тех, кто попадал сюда.
Но в этот раз жизнь перехитрила смерть. Пока что она еще робко выглядывала из полузакрытых глаз раненого. Он был недвижим. На бледном, без кровинки, лице с накрепко стиснутыми зубами лежал отпечаток страшных мук. Казалось, это покойник слегка расплющил веки, чтобы еще хоть раз поглядеть, что творится там, где некогда жил и он, человек.
При раненом не нашли документов. Никто не знал его имени, фамилии, откуда он, из какой части. В левом кармане гимнастерки лежала только завернутая в белую бумажку фотография. Совсем еще юная девушка, девочка с длинными черными косами, с еле заметной усмешкой в глазах. На обороте написано просто и коротко: «Приезжай — буду ждать. 10 мая 1941 года». Должно быть, та, что дарила, знала: он помнит ее имя и без всякой подписи.
Состояние раненого было угрожающим. Гангрена поднималась вверх по правой руке. Левая нога раздроблена в колене, осколок засел глубоко в бедре. И руку, и ногу необходимо было срочно ампутировать.
Павел Антонович сделал на своем веку немало операций, но в этот раз, когда он подошел к столу, руки его дрожали.
— Боже ты мой, такого парня кромсать!..
Раненый пришел в сознание только на третий день после операции. Сухие губы шевельнулись:
— Где я?
— В госпитале. Не говорите, вам это вредно, — шепотом отозвалась сестра, склонившись над ним.
Он строго взглянул на нее, перевел взгляд на простыню, натянутую до подбородка, потом снова на сестру, и она прочла в его глазах мучительный вопрос…
Затем слабым движением левой руки он откинул простыню и, не увидев правой руки, стянул простыню вниз правой ногой. Взгляд остановился на бинтах, опоясавших тело. Прошло несколько минут тяжкого молчания. Наконец он снова закрыл глаза.
— Оставьте меня…
С того дня, кроме двух этих слов, ничего нельзя было от него добиться. Уговоры, объяснения даже Павла Антоновича, который был счастлив, что спас ему жизнь, — все натыкалось на глухую стену молчания. Он отворачивал голову и тихо повторял одно и то же:
— Оставьте меня…
V
После длинной бессонной ночи, когда в окно уже заглянуло серое зимнее утро, он забылся тяжелым сном. Снилось детство. Кажется, сидят они на печи все трое — Сергей, Галя и он, — а мать, молодая еще, прядет кудель и рассказывает сказку. Они жмутся поближе к ней, слушают. И жалко им девочку, что заблудилась в лесу и попала в хату, где живут медведи. И еще страшнее, когда мать показывает, как ревут медведи, увидев спящую девочку. Но девочка просыпается от медвежьего рева и удирает в окно, из этого темного леса домой, к матери. Дети счастливы. Он, Андрей, прыгает на печке, смеется и… просыпается.
— Ну, что снилось, голубок? — Старая женщина в очках с роговой оправой нагнулась над ним. Широкое доброе лицо улыбается. В руках быстро бегают спицы. Он даже испугался от неожиданности: как похожа на мать, особенно в тот вечер, перед отъездом в училище… Он складывал чемодан, а она спешила довязать носки ему.
— Дома был, — новым, незнакомым голосом ответил он и сам удивился.
— А я погляжу: спишь и улыбаешься. Пусть поспит, думаю. Завтрак не убежит, а добрый сон не словишь. Дома побыл — повеселел.
Он смотрел, как проворно двигаются ее пальцы, накидывая на спицу одну петлю за другой.
Что-то неведомое раньше заполнило все его существо. Видел седые волосы этой женщины, выбившиеся из-под белой косынки, лицо в морщинах и руки. Будто туманом, чем-то влажным заслонило глаза. А нянечка, словно не замечая, продолжала:
— Пришла сегодня в седьмую — там такие же ребятки лежат. Мишка и говорит: «Няня, я вроде рыбу сегодня ловил». А сам смеется, заливается. «Чего тебе так смешно, спрашиваю, и где ловил-то?» — «Снилось, что ловлю в речке и кладу в ботинок. А он драный. Вьюны через дырочку и удрали». Смеется, аж заходится… Добрый сон много значит. Веселей человеку — он и поест лучше.
Вслушиваясь в ее слова, он забыл про боль и улыбнулся, а она вдруг спохватилась:
— Э, да что ж это я… Надумала тебя, голубок, вьюнами Мишкиными кормить. Сейчас принесу. Не хотела раньше — остыло бы. А будить пожалела…
И, положив серый клубок и вязанье на тумбочку, быстро вышла. А когда вернулась, он лежал, закрыв глаза. Слезы катились по бледным, впалым щекам. Няня бесшумно поставила тарелки и бодро сказала:
— Ну, голубок, пора и завтракать. Люди скоро по второму разу захотят, а мы с тобой все еще сказки сказываем. — Его обезоружили ее ласковые и вместе с тем настойчивые слова. Знал, что перечить, отказываться, как прежде, уже не сможет. Понимая это и не желая так быстро уступить, еле сдерживая волнение, чтобы не выдать себя, молчал.
Няня подвинула табуретку к его кровати, села и мокрым полотенцем стала осторожно вытирать ему лицо. В доброй улыбке ее, как он ни старался, не мог найти даже следа той с трудом скрываемой жалости, которую видел на лицах всех, кто заходил к нему прежде. Она подняла его голову одной рукой, а другой поднесла ложку.
— Попробуй, голубок. Бульон крепкий. Дай бог, на поправку пойдешь, тогда и аппетит будет. А теперь ешь. Не хочется, а ешь. Через силу, а ешь.
