— Ничего, товарищ капитан. Научится.

— «Научится, научится»! — добродушно передразнивает капитан. — Не хватало мне еще баб в штабе.

— Приказ, товарищ капитан, такой — приказ, — улыбается лейтенант и проводит рукой по узенькой черной полоске усов.

— Научится, — словно не слыша его, повторяет капитан. — Научится — так вот бери и обучай эту кралю.

— Есть, товарищ капитан, — отчеканивает лейтенант Вяткин.

— В строевую часть, к Жукову. Вместо Якимчука.

— Есть, товарищ капитан! — Лейтенант поворачивается на каблуках, чтобы идти и выполнять приказание.

— Подожди! — Капитан внезапно замечает Ганькины стоптанные босоножки. — Передай от моего имени в ПФС, чтобы взяли их на довольствие. Как вольнонаемных…

— Есть!

Лейтенант Вяткин, а за ним Ганька выходят. Они идут по бесконечным, как ей кажется, темным коридорам-закоулкам. Лейтенант то и дело козыряет. То сам старшим по званию, то в ответ на приветствие младших.

— Ну, как наш капитан? Мировой? — спрашивает он по дороге.

— Н-не знаю.

Она и вправду не знает, какой он, этот их (а теперь, наверно, и ее) сухой и въедливый капитан, хорош он или плох…

— Капитан у нас что надо. Мировой! — с юношеским запалом хвастается лейтенант. — Такие редко попадаются.

«Ну, мне он таким не показался», — думает Ганька, но вслух произносит совсем другое:

— Мне он тоже понравился…

— Еще бы! Мировой капитан! — уже трижды повторяет Вяткин. — Жуков! Старшина Жуков! — кричит он вслед хромому человеку в военной форме.

Тот останавливается.

— Слушаю, товарищ лейтенант!

— Принимай, друг, пополнение — вместо Якимчука.

— Вместо Якимчука?.. Мда-а, — только и произносит старшина. Как и капитан, он бесцеремонно оглядывает Ганьку с ног до головы. — Мда-а. Вместо Якимчука…

И это его «мда-а» и то, как звучит у него «вместо Якимчука», — все это яснее ясного свидетельствует о том, что лучше бы подобного пополнения вообще не было. Но старшина Жуков все же старается скрыть от Ганьки свои сомнения.

— Что ж, отлично! Принимаю вас к себе, гражданочка. На должность писаря строевой части. — И Ганька отчетливо видит, как в широко расставленных светлых глазах старшины промелькнули искорки смеха. — Согласны?

Что ответить ей? Согласна она на эту непонятную должность?

— Я не знаю, — не нашлась сказать ничего иного.

— Молодец! Ясненько! Беру ее, товарищ лейтенант, к себе!

— Полагаюсь на тебя, Жуков.

— Все будет в образцовом, товарищ лейтенант.

— До свидания. — Лейтенант Вяткин протягивает Ганьке руку. — Не волнуйтесь, старшина Жуков вас не даст в обиду.

Лейтенант доволен, что наконец сбыл Ганьку с рук и так здорово выполнил Наташину просьбу. Он и правда постарался. У Ганьки к нему никаких претензий. Да и времени нет на это. Старшина Жуков и старающаяся не отставать от него Ганька уже идут по штабному лабиринту дальше.

— Ты, я вижу, дивчина что надо, — подбадривает старшина, сразу переходя на «ты». — Не бойся, все будет как положено, в полном порядке.

Ганьку Жуков сразу расположил к себе. Лицо некрасивое, и производит он впечатление человека нездорового, болезненного. А вот глаза светлые, добрые, с веселыми огоньками, — видно, любит пошутить, посмеяться. Нравится ей и то, как он ходит: шагает широко, размашисто, заметно налегая на короткую сучковатую палку.

— Ты только не шарахайся от хлопцев. Случится, вдруг забудет кто, что завелась ты среди нас, да и ляпнет лишнее. Армия — это тебе, брат, не институт, — предупреждает он.

…И вот наконец они на месте, в строевой части (куда Ганьку определили «вместо Якимчука»), — в темноватой большой комнате, заставленной письменными столами. За каждым из них сидит мужчина в военной форме.

— Женщина! Друзья мои, не обманывает меня зрение? Я действительно лицезрею в этих грубых стенах чудо, вижу женщину?! — так патетически встречает Ганьку боец Иванов, ее новый коллега, тоже писарь строевой части.

Маленький, лысый, с носом как спелая слива, смех один, а не солдат, он выскакивает из-за стола и отвешивает Ганьке низкий поклон.

— Откуда ты, прелестное дитя? — вопрошает Иванов, не выпуская Ганькиной руки.

— Хватит, старый хрен, хватит! Ишь раскукарекался, — добродушно одергивает его Жуков. — Дай другим познакомиться.

Лейтенант Засенко примерно в том же возрасте, что и Вяткин. Но, в отличие от него, серьезен, без тени улыбки на лице. Так же, как Иванов, чтобы познакомиться с Ганькой, он выходит из-за стола и так же протягивает ей руку, а другой откидывает со лба короткую прядь светло-русых волос. Ганька успевает заметить, что глаза у него синие.

За четвертым столом, а точнее — за маленьким столиком, не обращая внимания на Ганькино появление, как из пулемета строчит на пишущей машинке четвертый обитатель этой огромной, как конюшня, неуютной комнаты, смуглолицый и темноволосый, с буденновскими усами.

— А это наша машинистка-писарь Хвалецкий, — поясняет Жуков (усы этой «машинистки» почему-то настораживают Ганьку.)

Хвалецкий на секунду отрывает руки от машинки, привстает и, равнодушно кивнув Ганьке, тут же устремляется к своему пулемету.

Пустуют еще три стола.

— А тут будет твое место, — Жуков подводит Ганьку к одному из них, между столами Иванова и Хвалецкого. И, не зная, наверное, чем бы еще ознаменовать эти минуты первого знакомства, повторяет: — Вот тут ты будешь…

Ганьке бы самое время поинтересоваться: «А что я буду…» Но она не смеет задать вопрос. На всех столах лежат счеты, которых она никогда в руках не держала. Но надо приступать к… делу, и Ганька садится за предназначенный ей стол. Садится, потому что с той самой минуты, как переступила порог этой комнаты, она уже на месте Якимчука. Она писарь строевой части.

Время идет. День за днем. Ганька все заметнее становится человеком военным. Попадется ей, к примеру, начальник штаба, и она уже не поздоровается, как бывало: «Добрый день, Николай Иванович», не скажет: «Товарищ Качалаевский», а как всамделишный военный, только так: «Добрый день, товарищ капитан».

— До-бры, до-бры! — протянет капитан, и не разберешь сразу, посмеивается он над тобой или просто так, шутит.

— Что, наловчилась уже, строевую записку можешь составить? — поворачивается он внезапно, отойдя шагов на двадцать.

— Наловчилась… Учусь! — поспешно поправляет себя Ганька.

— Смотри мне! А то недолго на гауптвахту… — И капитан идет дальше.

Гауптвахты она не боится, знает, что это так, шутка. А вот из-за этой самой строевой прямо в дрожь бросает. Уж на что терпеливо проверяет каждую ее цифру старшина Жуков, все равно перед тем, как идти на доклад к старшему лейтенанту Гончаруку, она все забудет, все перепутает, слова толком не вымолвит.

Гончарук, педант и придира, готов Ганьку живьем съесть. Пусть только поставит на довольствие хоть одного человека без продовольственного аттестата! Гончарук часами бубнит ей об ответственности, десятки раз заставляет переделывать эту злосчастную строевую записку.

Чтобы выручить Ганьку, на доклад к нему отправляется старшина Жуков.

— Самое главное, — внушает он ей, — быстрота и натиск! Суворовская стратегия! Пока раскумекает Гончарук, что к чему, ты ему без передыха: «Товарищ старший лейтенант, по списку на сегодня мы имеем столько-то… В наличности столько-то… В санчасти четверо…»

— Так их у меня нынче только двое в санчасти.

— Двое?.. Глупая ты! Сегодня у тебя двое без аттестата прибыли — маршевую роту сопровождали. Должна ты солдат накормить? Или из-за этого Гончарука голодать хлопцев заставишь?

— Я понимаю…

Житейская мудрость Жукова устраивает Ганьку, но вот у самой у нее ничего не получается.

— Чего робеешь перед Гончаруком, сама должна наступать на него! — наставляет Жуков. — В твоих руках знаешь какая власть! Пусть только попробует Розенберг и его пэфээс не накормить солдат, раз они есть в строевой записке! А строевая у кого? Не от добра же хлопцы скурили свои аттестаты. Где им на курево бумагу взять?