Лагода любил свой старый город на берегу большой реки. Там прошли его детство, юность. Отсюда, прямо из института, в сорок первом и ушел на войну.

Может, все это вместе взятое и было причиной того, что хоть на дворе и стояли холода, Платон не поехал к морю, к теплу, а решил провести отпуск именно здесь, в родном городе.

— А ты обедал? — спохватилась Галина Васильевна, когда, пропустив вперед Надю, он уже собирался захлопнуть дверь.

— Я же звонил тебе, Галочка, что встретил друзей, которых не видел вечность. Пообедали в ресторане. — В голосе его была какая-то особая мягкость, относящаяся не только к Галине, а присущая ему вообще в обращении с женщинами.

Через пять минут они были на месте. Возле Маринки уже сидел врач. Молодая женщина в очках проверяла пульс, когда в изолятор вошел Лагода.

— Простите, коллега, я не педиатр… Но поскольку девочка в некотором роде моя нынешняя соседка, попросили заехать посмотреть, — несколько смущенно объяснил Лагода свое появление. — Что вы находите у нее?

— Определенно еще сказать затрудняюсь. Раздевайтесь, пожалуйста, и посмотрите ребенка. Может быть, вдвоем скорей разберемся. Сестра, дайте халат майору.

И пока Лагода раздевался, она снова склонилась над девочкой, пылающей, как в огне.

Ничего точно не мог сказать и Лагода, он так же опасался менингита, как и она.

Через полчаса Маринку отвезли в больницу.

Телеграмма не застала Дашу в Москве, обстоятельства заставили ее выехать в Подмосковье, и никто не знал, где она.

А Маринке не становилось лучше. Навалившаяся внезапно болезнь никак не желала сдаваться, и состояние было угрожающим. От ее постели не отлучались ни на минуту. Временами она бредила, что-то говорила, кого-то звала. Еще несколько дней назад румяные тугие щечки опали, губы посинели. Беспомощно вытянулись поверх одеяла исхудалые, в синих прожилках ручки. Только и остались на лице глазенки: воспаленные, они, не различая ничего, бессмысленно смотрели куда-то перед собой в пустоту.

К Маринке никого не пускали. Каждый день утром и вечером приходила в больницу Надя — проведать и принести что-нибудь. Приходили и приносили лакомства и Вороновы, но все сразу же возвращали обратно. Сколько ни просила Галина Васильевна, чтобы разрешили посидеть, подежурить, ей категорически отказывали: есть кому присмотреть за девочкой.

Только майору Лагоде, как врачу, позволяли заходить к Маринке. Он навещал ее каждый день и задерживался надолго.

Как-то вечером Маринке было особенно плохо. Она металась на постели и протяжно стонала. Обессилев, глядя на Лагоду и не видя его, тихонько позвала:

— Это ты, папка? Ты приехал?

— Я, я приехал… — так же тихо отозвался он и накрыл своей холодной ладонью пылающую Маринкину ручку. — Я приехал, я с тобой. Лежи спокойненько.

Она прислушалась к его голосу, а потом неслышно высвободила тоненькую ручку и стала сама гладить его по рукаву, нащупывала пуговки.

— Ты не уедешь больше, будешь с нами всегда? Не надо, не уезжай, я буду плакать.

В голосе ее звучали слезы, тоска, но пробивались и капризные нотки ребенка, который понимал свою власть над взрослыми.

У Лагоды не было детей, и он не особенно разбирался в детской душе, но понял, однако, чего не хватало этой больной девочке. Брат и невестка рассказали ему грустную историю Маринки. И та нежность, с которой тянулась к нему эта девочка, перевернула всю его душу.

— Никогда не уеду, маленькая. Буду всегда с тобой. Засни только.

Она благодарно потерлась щечкой об его широкую руку и впервые за две недели заснула спокойно.

Даша вернулась, когда Маринка стала поправляться. Как ни просила Надю Галина Васильевна: «Не бухни сразу», — та не выдержала:

— Дарья Петровна, Мариночка-то в больнице, менингит… — и залилась слезами.

Даша только переступила порог — и словно обухом по голове. Ни слова не говоря, бросилась к Вороновым.

— Здорова! Здорова! Скоро бегать будет, — обняла ее за плечи Галина Васильевна и, как ребенка, гладила по щеке.

От этой ласки силы окончательно покинули Дашу. Она не могла ни сказать ничего, ни спросить, только припала к Вороновой, прижалась к ней.

— Не плачь, голубка, не плачь, родная. Все уже хорошо. Маринка выздоравливает. Отдохни немножко, поешь что-нибудь, и пойдем.

— «Поешь»… — Даша с укором глянула на Галину Васильевну, словно та предложила ей что-то несусветное. — Где она? В какой больнице? Без меня… одна. Сейчас же еду туда.

— Подожди, я с тобой.

…Маринка сидела на кровати, обложенная детскими книжками, игрушками, и укачивала огромную, почти с нее ростом, куклу.

— Доченька! — кинулась к ней Даша.

— Мама! Мамочка! — радостно закричала Маринка и вдруг заплакала.

— Ну как ты, доченька? Ничего у тебя не болит? — обнимала ее Даша, не замечая ничего вокруг.

— Не болит! Смотри, вот! — Маринка протянула куклу с длинными косами. Та взмахнула густыми черными ресницами и медленно опустила их на синие стеклянные глаза. Так же, как Маринка, позвала: «Ма-ма!»

— Откуда у тебя это? Кто подарил? — изумилась Даша.

— Папа. Мой папа приехал, — серьезно объяснила Маринка, заботливо укутывая куклу. — Ты разве не видела его?

— Н-нет, еще не видела… А ты?

— Конечно, видела. Он вчера тоже был. Читал про «Буратино» — это такой деревянный мальчик, мама. Ты мне тоже про него почитаешь?

«Значит, Маринку навещал Андрей, — не разобравшись как следует еще в своих ощущениях, невольно обрадовалась Даша. — Сидел тут и мучился, понимал свою вину…»

— Доченька, солнышко мое ясное! — склонившись над девочкой и без конца целуя худенькие ручки, со слезами на глазах еле слышно повторяла Даша.

Она гладила светлые кудри Маринки и чувствовала, как радостно бьется сердце.

«Был, был здесь…»

Как-то, придя со двора, Маринка спросила:

— Мама, а мой папа умер?

— Почему умер? Он в командировке. Кто тебе сказал, что умер? — недоумевала и даже испугалась этого вопроса Даша.

— Никто. Я сама знаю. Когда люди долго есть-есть, а потом уйдут и их долго нет и нет, значит, умерли. А мой папа был-был у нас, а потом ушел, и его совсем нет. Значит, умер.

Маринка пыталась по-своему объяснить отсутствие отца, легко, без грусти на лице.

Не зная сразу, как сказать обо всем дочке, Даша спросила совсем не о том, о чем думала:

— А ты любишь его?

— Люблю. Он меня на велосипеде катал, и книжки читал каждый вечер, и в кино водил. — Так же легко и беспечно она снова обратилась к матери: — А ты не любишь его?

— Почему? — хотела улыбнуться Даша и не смогла, только вздохнула: где Маринке разобраться в том, что произошло…

— Напиши тогда, чтоб скорей приехал. — В голосе девочки была обида. — У всех папы уедут и приедут, а мой — нет… — И она заплакала теми детскими слезами, которые тут же приходят и тут же высыхают.

— И твой, Мариночка, приедет. Только не надо плакать.

…Три года тому назад Андрей Хваля, известный скульптор, отличный, по словам всех знакомых и собственной жены, муж и вообще во всех отношениях замечательный человек, как-то взял за руку Дашу и с улыбкой, в которой были и мука, и раскаяние, только и сказал ей:

— Ты прекрасный человек, Даша, и жена прекрасная. Я тебя не стою… И прости меня, мы должны… Прошу, ты пойми меня…

Андрей видел, как вздрогнула Даша, как побелело ее лицо. Почувствовал острую жалость к ней и, чтобы как-нибудь облегчить удар, попробовал утешить:

— Конечно, Маринка с тобой…

— Не надо об этом, — качнула она головой, еще не веря до конца в его решение: на каком, оказывается, непрочном сучке держалось их счастье…

Полными слез глазами она глядела на него, стараясь поймать его взгляд. Андрей отошел к окну, потом снова вернулся.

— Суди меня как хочешь, только… не вычеркивай из сердца Маринки. Я все сделаю, чтобы ей жилось хорошо, чтобы она не знала трудностей.