— Ну, хоть фамилию чилийского поэта! — хнычет Ленька. — Дай дочитать!

Металл в ее голосе подсказывает Леньке единственно мудрое решение: оставить в покое, все равно не оторвешь.

Наконец книжка дочитана. Валя, вздохнув, проводит рукой по обложке, долго глядит в расшитое морозным узором окно.

Кто в юности не испытывал этой жгучей горечи расставания с книгой, которая заслонила тебе весь свет. Что станется с этими людьми дальше, как сложится их судьба?

Сидит, не сводит глаз с заиндевелого окна и Ленька, подперев кулаком круглую и колючую после вчерашней стрижки голову. Кроссворд достиг уже той грани, за которой, сколько ни бейся, как ни истязай память, ничего не выйдет. Действительно, на сегодня хватит.

— Валь, давай поужинаем, я спать хочу.

Он не дожидается отца и сразу после ужина, как и всякий человек с чистой совестью, тут же засыпает и спит крепко.

Валя смахнула после Леньки со стола, снова постелила скатерку (мать сама ткала, еще девушкой) и села вязать отцу шерстяной шарфик. Тоже хотелось есть, но знала — отец не любит один ужинать и старается не задерживаться, чтобы посидеть за столом с детьми.

Кто же теперь и дождется его, если не она, Валя?

Год назад схоронили мать, и в семье сейчас за нее, за хозяйку, осталась дочка.

Отец где-то застрял, однако. Забыв об ужине, Валя забеспокоилась: собирался же завтра в район на совещание, надо бы пораньше лечь, выспаться. Одиннадцатый час, а его все нет. Наверное, засиделся в правлении. Как приехал в колхоз этот зоотехник, так у отца что ни день неприятность — то силосу мало, не хватает коровам, то отава черная, то крыша в коровнике насквозь светится. Словно один отец за все в ответе, словно нет у них председателя. А этот Опенькин ни черта не смыслит. Просто себя хочет показать, в каждое корыто с кормом руки сует, проверяет…

В дверь еле слышно постучали (так всегда делал отец, чтобы не испугать, будто маленькие), и Валя, кинув на стол вязанье, побежала в сени отодвинуть засов. Даже не спросила кто: слышно было, как привычно обивал веником снег с валенок.

— Не спишь, доченька? — Он чувствовал себя виноватым, что пришел позднее обычного. — Свалился уже, заснул? — Отец повесил кожух и шапку на крючок у двери и взглянул на Леньку, свернувшегося клубком.

— Давно. Сделал уроки, кроссворд порешал, поел — и на боковую.

— А ты?

— Шарфик тебе вяжу.

— Я про уроки спрашиваю — приготовила? Ужинала?

— Уроки? Учила. Завтра у нас легкие.

— Уроки надо первым делом, доченька.

— А шарфик когда? Только урывками и вяжу.

Ловко орудуя ухватом, она доставала горшки из печи.

«Тяжело ей, бедняге. Взять бы вот да сказать. Все равно надо же решиться…» Но он отогнал от себя эти мысли. Боялся, что, если скажет вслух о том, о чем думал сейчас, этот мир в его хате может взорваться в один момент, как порох от спички. И сказал совсем другое:

— Зря ты. Бог с ним, с этим шарфиком, не такие холода еще.

— Ну и что ж? Простудишься с голой шеей.

Они сидели за столом каждый на своем месте — отец на крашеной деревянной кушетке у окна, Валя на табуретке напротив. Так ей было сподручнее выскакивать и подавать на стол. Кинув недоуменный взгляд на тарелку отца, она огорчилась:

— Не вкусно? Может, в печке давно стоит? Я проголодалась, по мне так вкусно.

— Да что ты! Все вкусное. Хозяйка ты у меня хоть куда. — И, чтобы не обидеть девочку, зачерпнул ложкой и с трудом проглотил. Не лезла еда в горло. Мучило, не давало покоя навязчивое: надо сказать, а как?

— Если щей не хочешь, жаркое подам. Тетка Алена миску огурцов принесла. На зубах хрустят. Сказала — и меня научит солить. Свои в том году у нас будут.

— Спасибо, чего-то не хочется.

— Не захворал ли? А может, Опенькин прицепился опять? — всерьез забеспокоилась Валя.

— Да нет. — Он старался придать бодрость своему голосу. — Здоров. С Опенькиным вместе проверяли рацион, остался доволен раскладкой.

Он рассказывал Вале про зоотехника, а в мозгу сверлило: «Не об этом говорю, не об этом. Нет, сегодня не скажу, не могу».

— Ну, а если все хорошо, выпей молока и ложись. Я еще посижу малость. Забыла спросить, завтра ты когда едешь?

— Не еду я. Отложили. И ты укладывайся, не ковыряйся с этим шарфиком. И так хватает. Пятнадцать лет, а все хозяйство на тебе. Учиться надо, а не этот воз тащить…

— Что делать, татка, — Валя перебила отца, не дав ему затронуть то, о чем он вдруг твердо решил сказать сейчас, в эту самую минуту, — вы с Леней помогаете, и тетка Алена каждый день наведывается, иногда корову подоит. Справляемся не хуже людей, и учусь я неплохо. Ты спи, не думай…

— Вот я и хотел, Валя, поговорить…

— Не о чем говорить. Мне не трудно.

Ей легче было тащить на себе весь этот воз, всю эту заботу о них, мужчинах, и учиться тоже, чем выслушивать сочувственные слова даже от отца. Тогда ей сразу же хотелось плакать от обиды на судьбу свою, от боли за мать, боли, которую не притупило еще время. И, чтоб не дать волю слезам, она обрывала такие разговоры с самого начала.

Хорошо зная все это, отец замолчал.

Дети собирались в школу. Уже на ходу, спеша и накалывая об иголку пальцы, Валя пришивала пуговицу на пальто Леньке, и он, чтобы не зашила ему «ум за разум», держал в зубах кончик деревянной ручки. Печь уже истоплена, пол подметен — все это с помощью отца и братишки Валя успевала сделать до школы.

Отец, как и всегда, ждал, когда они уйдут, и, чтоб не было угара, заливал водой последние головешки. Покончив с этим, он подошел к Вале, дотронулся до ее плеча и, стесняясь, путаясь в словах, вдруг заговорил:

— Дети, я хочу привести вам мать.

Сказал и сразу почувствовал, что не так надо было. Тысячу раз представлял себе этот разговор и все равно, как только вымолвил эти слова, понял, что испортил все.

Встретившись взглядом с отцом и прочитав в нем нерешительность и смущение, Валя поняла — это правда.

А Ленька сначала как-то бессмысленно усмехнулся, а потом, как и сестра, осознав истинный смысл слов отца, сердито засопел и отвернулся к окну.

Несколько минут тянулось молчание.

— Ты хочешь, а мы не хотим! — Глаза Вали вспыхнули недобро, угрожающе.

— Доченька, почему? Ты ж замучилась с хозяйством этим. И так отстала на год в школе. Тебе учиться надо, а не тянуть этот воз, — повторил он те же слова, что и вчера.

— Так, может, мачеха теперь будет его тянуть да еще в придаток учить меня?

— Не все мачехи одинаковые…

Голос Вали прерывался от слез и злости:

— Если тебе плохо с нами, уходи к ней, а нам никого не надо. Проживем сами. С голоду не умрем, колхоз поможет.

Ленька молчал. Он понимал только одно — слова отца грозят им бедой и защитить от нее может его, Леньку, только одна Валя, а он, отец, теперь им не защитник. Ему было обидно и больно, но обиду эту он не мог, как сестра, обернуть потоком жестоких слов. Молчал и только машинально выводил на замерзшем окне холодное, как стекло, слово «мачеха».

— Я не пойду в школу, я буду дома.

Отец молчал. А Валя, уже не помня себя, кричала:

— Ленька, раздевайся сейчас же, не пойдешь никуда!

На другой день после уроков учительница спросила, почему ни Вали, ни брата ее не было вчера в школе. Валя попробовала что-то сказать, объяснить, но не выдержала и залилась слезами:

— Тата женится.

Нелады с мачехой начались из-за черной шерстяной шали.

Вскоре после женитьбы отца, как-то в воскресенье, Валя прибрала в хате, выгладила Ленькину рубашку, свое платьице и собралась к девчатам. Достала из сундука шерстяную материну шаль и стала примерять перед зеркалом. Шаль эта очень ей нравилась. Еще даже когда мать жива была, Валя надевала ее в праздники.

— Ну вот, теперь что получше себе берешь, а мне уже и надеть нечего, — упрекала мать, но в словах ее была и ласка, и гордость, что дочка уже такая большая.