— Елочкой любуетесь?

Аня испуганно повернула голову и не нашлась, что ответить.

Он глядел на нее, стараясь припомнить, где они встречались раньше. Аня же сразу узнала его и, приветливо улыбаясь, напомнила:

— Мы виделись осенью у вас в суде.

— Правильно! Я же вас хорошо помню, — почему-то обрадовался он. Поспешно стянул перчатку и протянул руку: — С Новым годом вас, заступница униженных и оскорбленных.

В голосе его звучала чуть заметная насмешливая нотка, однако Аню это не задело.

— А дело мы все-таки выиграли! — горячо сказала она.

— Помню, помню. Как же могло быть иначе, когда на защиту человеческих прав поднялась такая сила? Иначе и быть не могло!

— Издеваетесь? — хотела и не смогла обидеться Аня.

— Почему издеваюсь? Вы могли бы стать отличным адвокатом…

— Как, например, кто? — шутливо перебила она.

— Ну, мало ли… — Он понял намек и тоже засмеялся.

Дошли до конца квартала, перекидываясь словами и шутками. На углу он остановился.

— Почему вы не встречаете Новый год, а бродите где-то в полночь? В какую сторону путь держите?

— Во-первых, я брожу не где-нибудь, а иду домой, и путь мой вон туда, в сторону тех развалин, — махнула она рукой в белой варежке. — А второй вопрос… Я могу вам тоже задать его.

Он помолчал, вздохнул и уже серьезно признался:

— Сказать по правде, негде мне и не с кем встречать его, этот Новый год.

Она помедлила с ответом.

— Наши в складчину собираются у одной сослуживицы. А дома мне тоже не с кем и негде встречать — снимаю койку у хозяйки.

Они шли посреди улицы. Собственно говоря, улицы не было — засыпанные снегом немые развалины с обеих сторон.

— Не боитесь ходить тут одна? — удивился Казанцев.

— Не то чтобы боюсь, не люблю. Как-то неуютно себя чувствуешь, особенно поздно вечером. Кто знает, всякие люди могут попасться…

— Лучше бы перебраться вам поближе.

Она мечтала об этом, но в центре и комнату найти трудно, и стоит дороже.

— А где вы работаете и, простите, как ваше имя, раз мы уже в некотором роде знакомы? — Казанцев назвал себя.

Она тоже сказала, как ее зовут, что работает в военном госпитале библиотекарем. До войны окончила десятилетку, мечтала о театральном училище. Мать убили немцы, а младшую сестренку увезли в Германию. Отец на фронте.

…В госпиталь ее привели война, голод и холод еще в сорок первом, когда эвакуировалась в Башкирию. Там Аня с радостью ухватилась за место санитарки — за шестьсот граммов хлеба и обед в столовке для вольнонаемных.

На работу она всегда приходила первая и домой уходила последней. Но какой, собственно говоря, у нее был дом?

Целый день крутилась как белка в колесе: мыла полы, стирала пыль, кормила лежачих больных, меняла им белье, помогала мыть в ванне. Поначалу то в холод, то в жар кидало от беспомощной наготы мужского тела. Соглашалась на самую тяжелую работу за пожилых женщин, лишь бы здесь ее подменили. А потом свыклась. Меньше смущали и вольные, «соленые» солдатские шутки-прибаутки, которые научилась обрывать сразу, без слов, только брови сдвигала. Кто знает, какая сила скрывалась за четкой линией этих бровей, однако язык прикусывали мгновенно и остроты обретали другой оттенок. Тогда и она вступала в беседу, рассказывала, шутила, смеялась.

А затем Аню перевели в госпитальную библиотеку. И по мере того, как все дальше и дальше на запад уходил фронт, вслед за ним двигался и госпиталь. Дойдя до Белоруссии, остановился в большом городе и застрял тут.

Что и говорить, жизнь выпала ей нелегкая. Об этом живо свидетельствовал и ее внешний облик. Старое, ношеное-переношеное пальтецо было и тесно, и коротко. Некогда хромовые, щегольские сапожки «джимми» тоже, как говорят, запросили каши. Единственной теплой вещью казался только меховой воротник — облезлая рыжая лисичка.

Не сговариваясь, они, чужие и почти незнакомые, уже больше часа ходили по наезженной машинами и санями улице и не ощущали никакой неловкости.

Аня первая заговорила о необычности их встречи, о том, что оба собирались по-другому провести новогодний вечер.

— Вы жалеете? Может, вас ждет кто-то? — спохватился Казанцев.

— Нет, нисколько. И никто не ждет меня, — ответила она. — Вот разве хозяйка будет бурчать, что тревожу ее.

— Тогда бегите скорей, и пусть вам приснятся сны, такие же удивительные, как и этот вечер.

Она протянула руку, он пожал, пообещал звонить на работу.

Позвонил Казанцев через три дня и спросил, не хочет ли она пойти с ним в театр. Аня охотно согласилась. Они встретились в условленное время у билетной кассы и от души обрадовались друг другу.

Потом сговорились и несколько раз ходили вместе в кино. Как-то Аня встретила его на улице с молодой красивой женщиной. Они были поглощены беседой, и Казанцев заметил Аню, когда они совсем поравнялись.

Он задержал ее на минутку и, показав на спутницу, которая наблюдала за ним со спокойным удивлением, сказал:

— Собирался сегодня звонить вам, но по милости Ольги Васильевны дней семь-восемь буду занят по горло… Позвоню, Анечка, только на той неделе.

Аня никак не могла объяснить себе, почему быстрее, чем обычно, отняла руку, когда они прощались. Не могла разобраться и в том, почему так неприятна ей эта красивая и хорошо одетая Ольга Васильевна. Не понимала и своего настроения, почему такое скверное оно всю эту бесконечную неделю. Казанцев позвонил, как и обещал, не скоро и пригласил на литературный вечер. Будет ждать ее у входа.

В этот вечер Аня держалась холодней обычного, больше молчала и почти ни разу не улыбнулась. По обыкновению он взял ее под руку. Но Аня сделала вид, что хочет пригладить волосы, высвободила руку.

Когда вышли из клуба, Казанцев поинтересовался, не случилось ли у нее что, может, неприятность какая. Аня долго молчала, потом вдруг повернулась к нему и неожиданно для себя резко спросила:

— А кто такая… Ольга Васильевна?

Не сообразив сразу, какое отношение имеет к его словам Ольга Васильевна, он переспросил:

— Ольга Васильевна? Ольга Васильевна народный судья там же, где я работаю. Можно сказать, коллега моя.

И тут же, о чем-то догадавшись, взял Аню за руку, повернул лицом к себе и пристально взглянул в глаза ей. Она не выдержала его взгляда и упрямо отвела голову в сторону.

— Аня, — тихо окликнул ее Казанцев.

Она не повернула головы.

— Анька! — прошептал он и, взяв ее лицо в обе руки, притянул к себе и поцеловал.

Он прильнула к нему и долго не отрывалась.

Казанцев гладил ее волосы и укоризненно говорил:

— Какая же ты еще глупая девчонка!

— Правда?

Ей не хотелось вникать в смысл его слов. Она просто была счастлива. Казанцева же озадачил такой неожиданный поворот. Встречаясь с Аней и каждый раз испытывая при этом какое-то душевное обновление, он ни разу, однако, не ощутил потребности переступить границу тех легких дружеских отношений, которые сложились у них. Его привлекали ее искренность, непосредственность. К ней не надо было приспосабливаться. С ней было просто и легко.

О другом у него и мыслей не было. Их встреча ничего не изменила в его жизни, не мешала его работе, не нарушала выработанных годами привычек. Она не занимала главного места в его сердце.

Чувство Ани сперва привело его в замешательство, потом закружило голову.

Однако, не желая быть нечестным ни перед собой, ни перед ней, он постарался сделать реже их встречи, ссылался на занятость… Так тянулось несколько месяцев. А под осень Аню неожиданно для Казанцева вызвали в Москву, на экзамены.

Со второго акта Катерина словно переродилась… Вся она будто загорелась, ожила, по-другому зазвучал голос… «Эх, Варя, не знаешь ты моего характеру. Конечно, не дай бог этому случиться. А уж коли очень мне здесь опостылеет, так не удержать меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь…» Этот голос вызывал в душе Казанцева воспоминания о той молодой, не понятой им тогда девушке. Ему стало грустно. Что же растревожило его — судьба Катерины или той самой милой девочки, в жизни которой он, наверно, остался нежеланным воспоминанием?