— Зря время тратите, Аркадий Аркадьевич. Абсолютно зря.

Казанцев пробовал отговориться:

— Да не отоспался еще как следует.

Сонейко только фыркнул.

— Отоспаться еще успеем.

И на следующий день, не спросив, включил Казанцева в число тех, кто изъявил желание двадцать километров проехать, а пять пройти пешком по козьей тропке до каких-то водопадов.

Экскурсия Казанцеву понравилась, и в знак полного согласия с Сонейко он только кивал головой в ответ на каждое новое предложение:

— Ну что ж, Лев Иванович, валяйте записывайте.

Так же, как и остальные, Казанцев ходил на рынок и добросовестно выбирал и отправлял домой посылки с фруктами и виноградом. Знал, что переплачивает вдвое, но не мог отказать себе в удовольствии сделать приятное жене с дочерью и друзьям по службе.

Соседками по столу были у него три женщины. Профессорша из Ленинграда, степенная, солидная, в пенсне, с тщательно завитыми буклями, весьма внимательная к Казанцеву, и две легкомысленнейшие москвички. Одна, кажется, работала в министерстве, а у другой муж ответработник (и это в глазах его жены было куда существеннее).

Профессорша, хоть и была по складу своему живой, компанейский человек, в присутствии молодых москвичек держалась подчеркнуто строго и даже чуточку надменно — есть такая черта у женщин. Она служит им надежным укрытием, как панцирь черепахе, и делает внешне неприступными.

Это нисколько не останавливало соседок. Не стесняясь ее, они громко обсуждали планы на день: съездить в ресторан на гору Ахун и остаться там на танцы или провести вечер здесь, в санатории? Открыто критиковали вчерашних кавалеров и бросали выразительные взгляды на соседний столик, за которым сидели два брата-драматурга с одинаковой фамилией, но разным успехом у санаторских дам.

С Казанцевым они вели себя проще, естественнее, вернее — оставались самими собой. И это было неудивительно. Профессиональный такт подсказывал ему, как вести себя с каждой из них, находить общий язык и быть снисходительным к слабостям. Молоденьких москвичек нисколько не интересовали какие-то скучные проблемы органической химии, которые, по их мнению, иссушили профессоршу, превратили в синий чулок.

Казанцев отлично понимал их и еще лучше представлял себе профессоршу. Когда-то, в молодости, сам мечтал стать химиком. Поэтому-то, наверно, соседство этой немолодой, но по-юношески увлеченной своим делом женщины было ему и приятно, и интересно. А та чувствовала это и, польщенная его вниманием, как-то помолодела, оживилась.

Казанцев угощал соседок первым виноградом, брал билеты на всю компанию в кино или на концерт.

Гастроли известного столичного театра начинались «Грозой» Островского. Казанцев купил три билета и пригласил на премьеру Льва Ивановича и профессоршу.

Бегло бросив взгляд на фамилии актеров в программе, он остановился на одной: «Катерина — А. Попова».

Конечно, могло быть просто совпадение. Но какое-то чувство подсказывало: нет, это не ошибка. «А. Попова» — это Аня Попова, Анечка, давно забытое волнение его сердца.

И он сказал шутливо своим спутникам:

— Кажется, товарищи, я встречаю старую любовь.

— Интересно, интересно! — загорелся Лев Иванович, падкий до пикантных ситуаций.

Профессорша, как, видимо, каждая на ее месте женщина, почувствовала маленький, еле ощутимый укол самолюбия и не очень искренне воскликнула:

— Вы должны обязательно повидаться с нею!

Казанцев узнал Аню мгновенно, несмотря на то что время изменило ее. Прежними остались только голос, движения и еще то неуловимое, что нельзя передать словами и что было свойственно только ей одной.

Как артистка сначала она не захватила Казанцева — Катерина была какая-то вялая, пассивная, тяжеловатая. И ему, завзятому театралу, показалось, что Аня не в своей роли.

— Отчего люди не летают? — спрашивала Катерина, обращаясь к Варваре.

И, наблюдая за каждым ее движением, стараясь уловить все оттенки голоса, Казанцев жалел Аню, не Катерину, и видел: вопрос этот не задевал ее душу, не был ее криком, ее болью. И невольно все время спрашивал себя: как она попала на сцену? Зачем?

Ему и хотелось во время антракта встретиться с ней, и страшился этого. Опасался — не сможет солгать о впечатлении от игры — и еще больше боялся другого: их встреча могла многое ей напомнить и — кто знает — испортить вечер.

Лев Иванович, который не столь уж был искушен в актерских тонкостях, напротив, считал, что Катерину она сыграла отлично.

— И как хороша! Всмотритесь — совсем без грима. А рост, а фигура… Настоящая Ермолова!

Еще до конца первого действия Сонейко, верно, раз пять, не меньше, напоминал Казанцеву, чтобы тот в первом антракте «организовал» букет и послал за кулисы с соответствующей запиской. Сам Казанцев, конечно, также обязан пойти, иначе он не мужчина…

Профессорша сдержанно посоветовала:

— Конечно, цветы надо… И самому зайти тоже…

А подтекст этого был таков: «Ну что ж, если обделен человек талантом, надо сделать вид, что не заметили».

И все же от цветов после первого акта Казанцев удержался, за кулисы тоже не пошел и не послал записки.

— Успеется. До конца завянут, — пошутил он и, осторожно взяв профессоршу под руку, пошел прогуляться в фойе.

Ей захотелось пить, и они направились в буфет. Лев Иванович же решил, как он сам объяснил, осмотреть архитектурный «ансамбль» театра.

Казанцев пил в буфете холодный, как лед, фруктовый напиток, обменивался необходимыми по ходу беседы фразами и все время, неотступно думал об Ане Поповой.

Она вошла в его жизнь десять лет назад. Произошло это случайно. Почти вдвое старше ее, он воевал, а потом на Курской дуге был ранен и больше года провалялся в госпиталях.

Наконец в середине сорок четвертого Казанцев выписался. Он вернулся на родное, еще горячее пепелище и, с радостью встреченный земляками, сразу же пошел на прежнюю свою работу — адвокатом в народный суд. О семье — жене и дочери — все эти годы ничего не мог узнать. Кто-то сказал, что видел его жену в первые дни войны в Могилеве. Эвакуировала имущество больницы, где работала главврачом. Дочки с ней не было. Сам Казанцев как уехал двадцатого июня в командировку, так и не вернулся домой, так ни жены, ни дочери и не видел с того времени.

Война близилась к концу, а известий о них все не было.

Казанцев жил у себя на работе, в маленьком коридорчике, который приспособил под комнату. Ко всему за эти годы привыкнув, он не жаловался на судьбу и ничего уже не ждал от нее.

С Аней Поповой он впервые встретился в суде. Она хлопотала за какую-то старушку, сыновья которой погибли на фронте, а соседи, вернувшись из эвакуации не то из Ташкента, не то из Ашхабада, самовольно вселились в ее комнату. Старушка жила в коридоре, а «законные владельцы» подавали на нее одно за другим заявления.

Ни старуха, ни ее заступница никакого понятия не имели о законах, о юридических правах, но кто-то посоветовал им обратиться прямо в суд.

— Дело, конечно, ясное, — объяснили там. — Хотя тяжба предстоит изнурительная.

В конце концов соседей выселили и старушка перебралась в свою комнату.

Вторая их встреча произошла под Новый год. Час уже был поздний. Семейные люди и дружеские компании готовились вот-вот поднять чарку за наступающий.

Аня возвращалась домой с дежурства. Она остановилась перед окном полуразрушенного дома. Там за окном, словно в сказке, протягивала к ней ветви новогодняя елочка. Настоящая, лесная, живая. Ее только еще украшали. Высоко подняв вверх руки, молодая женщина прилаживала блестящие, разноцветные игрушки. Рядом маленькая девочка, приподнявшись на носочки, помогала ей.

Аня стояла и не могла сдвинуться с места. Эта чужая праздничная елочка неожиданно захлестнула воспоминаниями о собственном детстве, о матери и младшей сестренке.

Она не сразу заметила худощавого человека в очках, который вышел из подъезда. Он остановился в двух шагах от нее и, подняв воротник шинели, добродушно засмеялся: