— Чуть не забыла. Телефонограмма тебе.
— Мне? Откуда?
— Не пугайся: от твоего Ромео, то есть от моего отца.
Валентина Михайловна подошла к столику с телефоном. На клочке бумаги Анютиной рукой было нацарапано: «Жду письма. Тоскую. Назначаю свидание в темных аллеях».
Все понятно. Читает Бунина «Темные аллеи». И ни слова всерьез, хотя уж месяц в командировке. Как раньше, когда еще студентом, с практики писал ей так же…
— Ну, мамуля, я исчезаю!
— Иди. Смотри только…
А что — «смотри»? Торчи на лекциях и всерьез выслушивай эту тягомотину каждый день часа по два, и только потому, что когда-то кто-то совершил преступление — пошел в преподаватели и сделал это средством существования, причем терзая других людей… А кстати, кое-кто из них может последовать его примеру: «Чем я хуже Малевского? Всю жизнь дует по учебникам, да еще в кандидатах числится…»
Что — «смотри»?! Не бегай на свидание, не встречайся с парнями! А сама ты не бегала, не встречалась? И главное, кто это, кого и когда слушал? Все равно будет. «Ну вот, надеялась — дотащусь до дому. А там сразу в постель. Дотащилась — и все заново».
Она повесила на плечики разбросанные Анютины платья. Как она будет жить, если замуж выйдет? Или останется вдруг одна с таким характером? Уже двадцать третий пошел, и эти «как будет, если…» тревожили все чаще и чаще.
До чего просто все, когда они маленькие. Ну, плохо ели. Ну, хворали (все дети на свете хворают). Ну, в ясли и садик было не устроить, няньки попадались одна хуже другой. И все-таки была жизнь. Своя собственная! А теперь чем старше, тем труднее. Маленькие детки…
Дима, старший, женился, не успев окончить институт. Умоляли, уговаривали: «Никуда твоя Аля не денется. К тому же, если она такая исключительная, как ты говоришь, необыкновенная, должна она понять, что прежде всего тебе надо кончить». Где там! «Вы ничего не смыслите. Аля — изумительная». Он жить без нее не может. На четвертом курсе (хорошо, что еще на четвертом!) зарегистрировались, он перевелся на вечерний, пошел работать. Не прошло и года, как с необыкновенной Алей случилось самое обыкновенное — родила. Взяла себе (со второго курса) академический отпуск, влезла в халатик и уже не требовала от Димы ни стихов, ни интеллектуальных бесед с друзьями. Ничего этого, как выяснилось, через год и не нужно было. Понадобились прежде всего и чаще всего… деньги. Эти презренные, не заслуживающие высокого человеческого внимания бумажки, без которых невозможно ступить ни шагу. Еще не успел появиться на свет Славик, а уже словно бездна разверзлась. Бог знает, сколько понадобилось этих денег на приданое ребенку, на коляску… Только комнату побелить к Алиному возвращению из роддома — только за это содрали с Димы его месячный заработок. А там пошло-поехало… Распашонки, ползунки, лекарства, соки Славику, витамины — Але. Диме уже ничего не полагалось. Его зарплаты хватало, дай бог, на две недели.
Они с отцом, Игорем Львовичем, глядели-глядели на эту самостоятельную жизнь сына и не вытерпели. Сдались. А держались! Чтобы показать характер, проучить. Вот и вышло — без родителей эта их хваленая самостоятельность лопнула, как мыльный пузырь. Но, как мыльный же пузырь, лопнула и железная принципиальность родителей. Через месяц Алю и Славика поместили в больницу (у мальчика началось воспаление легких). И тут Валентина Михайловна с Игорем Львовичем сдали позиции окончательно. Да что ж мы, нелюди какие-то, родному сыну не поможем? И началось! И началось!
Игорь Львович уезжал в командировки, — раньше он сроду не привозил, даже когда свои дети были маленькие, никакой одежды, отовсюду, где ни бывал, только книги. Теперь же, куда бы он ни ездил, отовсюду тащил какие-то костюмчики, курточки, беретики с помпонами. Валентина Михайловна и вообразить себе не могла, как он там бегал по магазинам, выбирал и покупал все это. Как советовался с кем-то, хотя раньше терпеть не мог, даже когда она это делала для своих детей.
А Славик рос и требовал все большей заботы. Потребовала ее и Аля. И ей стал привозить из командировок Игорь Львович. Слава богу, их с Анютой тоже не забывал. Зато все меньше и меньше привозил книг.
В последнее время объявилась еще новость. Але пришел срок возвращаться в институт, и сватья предъявила ультиматум. Или наймите домашнюю работницу, или забирайте ребенка и делайте с ним все, что вам угодно. А она не испытывает ни малейшего желания прислуживать больше ни родной дочери, ни тем более зятю.
Игорь Львович согласился с нею: Мария Ивановна женщина эмансипированная, ее претензии имеют основания.
— А я кто, по-твоему, я эмансипированная, как ты считаешь?! — накинулась на него Валентина Михайловна. — Я скоро до инфаркта дойду возле чужих постелей, с чужими инфарктами. У меня тоже дети, муж, семья. Я тоже кручусь дома. Кто я, скажи?
— Ты тоже… — Игорь Львович человек мягкий. Хотя это отнюдь не означает, что его можно переубедить. — Но деньги… Я хочу сказать о той компенсации, которую мы при нашем положении можем оказать Марии Ивановне… Она… Она не обязана — ты меня, Валюша, пойми правильно, — нельзя подрезать человеку крылья. Это унижает. И поэтому Мария Ивановна…
— Ах, я все понимаю… Я знаю, что эта женитьба сведет меня на тот свет. Она же с ним не разговаривает, твоя эмансипированная Мария Ивановна.
— Не разговаривает? Женская логика, прости. Ну и пусть не разговаривает! Пусть Аля с ним разговаривает. Аля-то, надеюсь, с ним разговаривает?
— Твоя Аля скоро будет такая же, как и ее мамочка, если они еще поживут вместе.
— Пусть тогда у нас живут. Четыре комнаты. Пусть займут генеральскую. Женину. — «Генеральской» называли комнату Жени, младшего сына, когда того взяли в армию.
— Пусть живут.
И Дима с Алей стали жить у них. Потом Мария Ивановна соскучилась по внуку и вернула его к себе. А потом опять сто раз требовала домработницу. Было найдено компромиссное решение: построить молодым двухкомнатную кооперативную квартиру, Марии же Ивановне, пока Славика не отдадут в ясли, выплачивать ту сумму, которая пошла бы на няню, если не удастся ее найти. Все были довольны. Правда, Валентина Михайловна при каждом удобном случае шпыняла Игоря Львовича: «Полюбуйся на свою эмансипированную сватью…» А Дима категорически заявил родителям, что не хочет ни одной их копейки и все деньги, которые внесли за кооператив, вернет до рубля. Как-никак он взрослый человек, глава семьи. Родители не возражали: ладно, сынок, вернешь! Ах, чего они стоили ей, эти милые ее детки. Женя угодил под указ. В прошлом году не поступил. В этом взяли в армию — за месяц до экзаменов. Попал в автомобильную часть. Службой доволен, им тоже довольны, командир части прислал благодарность. Кончил курсы, водит уже любую машину. Так надо же — климат. Такой зимы, пишет, там, где он служит, не было последние шестьдесят лет. Сорок градусов мороза. А он в детстве перенес ревмокардит. Вчера пришло письмо от него, а сегодня нет. Да и не вчера — позавчера. Ну конечно, у Анюты в голове другое. Другим голова забита. Ариком! Ветрогон! А она только свое: «Мне не надо лучшего. Мне только его надо!»
Лечь бы. Лечь и заснуть.
Чтобы скорее уснуть, стакан горячего сладкого чая. Еще грелку к ногам. Что-то познабливает. Из груды журналов на столике выбрала «Вокруг света». Листаешь — и словно сам бродишь где-то по Африке, сам разговариваешь с дельфинами. И наивно, и увлекает. От всего отключаешься.
— Пить! Мамочка, я хочу пить. Хочу пить! — Это Олечка, соседка из восемнадцатой квартиры. Чудесная девчонка, только избалованная. Один ребенок у родителей. Вот если бы трое или четверо.
И что, если трое? Намного лучше ли?
— Пить! Хочу пить! — топает ножками внизу, под окном, Олечка. Топ-топ-топ — потише, видно, притомилась. — Пить! Пить! Пить!..
— Танечка, можно, дай…
— Валентина Михайловна, я только что давала. Ему же вредно.
— Дай, Танечка…
…Это они вдвоем, возле него ночью, его дочь Таня и она, палатный, а в эту ночь и дежурный врач.
