«Бывай, брат Алеша, прощай, друг…»

Гроб как-то поспешно — так казалось Протасевичу — накрыли крышкой. Со скрежетом впился в доску первый гвоздь, второй, третий.

— Не надо! Ему же больно! — ударил в сердце истерический женский крик.

— Папа! Папочка! — вцепились в мать две светлоголовые Алешины дочки.

…Опоясанный толстой веревкой гроб медленно опускался вниз, в открытую могилу. Гулко упала на крышку первая горсть земли. Затем яму быстро закидали землей, сровняли, пригладили лопатами, и на ее месте вырос небольшой холмик.

Все было кончено.

Выходя с кладбища, Андрей услышал негромкий разговор двух женщин. Та, что помоложе, сочувственно вздохнула:

— Как она убивалась, бедная…

А другая, постарше, с лицом, иссеченным сухими темными морщинами, ответила:

— Она поплачет, да и будет жить. А вот он уже из этой хаты не выберется.

И Протасевич ужаснулся жестокой правде этих слов. Он возвращался домой один, выбирая тихие, безлюдные переулки. Темнело. К вечеру мороз усилился. Снежинки роем кружились в воздухе и, ласково касаясь лица Андрея, незаметно приносили успокоение.

Внезапно в мирной тишине сзади послышалось резкое, оглушительное: «Тр-р-р!» — и мальчишка Таниного возраста скомандовал ему в самую спину:

— Дяденька, берегись, перееду.

Обхватив мальчика за худенькие плечики и заглянув в его румяное от мороза, озорное лицо, Протасевич впервые за весь день рассмеялся:

— Ах ты пострел! Это ты меня переедешь?

И почувствовал, как властной волной залила сердце живая радость: дома на дворе вот на таких же салазках катаются и его Танька и Алик…

И ощущение того, что вот-вот сейчас он может увидеть их, несказанно обрадовало.

Он шел и был счастлив этой предстоящей встречей, наступающим морозным вечером, своей долгой дорогой, которая виделась ему сейчас в этом искрометном, мягком снегу.

«Жизнь прекрасна и удивительна!» — повторил мысленно Протасевич слова, которые так любил Алеша.

Ехали молча.

Газик, подаренный Степановым еще в первое лето, когда Протасевич стал председателем, безотказно нес свою службу, и особых хлопот у Феди с ним не было. Человек неразговорчивый, он предпочитал молчание и к пассажирам очень уж словоохотливым относился как к болезни, от которой не избавишься, пока сама она не отвяжется.

Сегодня дело иное. Федя понимал состояние Андрея Ивановича и, чтобы переключить его на другое, попробовал сам завести беседу. О том, что новый «Москвич» Миколы Апанасовича прошел всего восемь тысяч и уже разулся (полетели покрышки), что Герасим Иванович на такой «Победе» приезжал, что ему, Феде, хотелось бы хоть раз в жизни прокатить его, Протасевича, на такой же машине, что, наконец, какого-то председателя-прохвоста, который отхватил себе за колхозные денежки «ЗИС», уже отправили куда следует.

Протасевич, вполуха выслушивая Федины новости, отвечал коротко и невпопад. Всю дорогу не мог сосредоточиться: перед ним вставали то вчерашние похороны, то жена Алеши, измученная, состарившаяся от горя, то вдруг Лида.

За последнее время она пополнела, лицо казалось мягче, моложе. Похоже было, что ей легче переносить одиночество, чем ему. Как прибавили ему седины эти два года… Отчего это? Неужели правда, лучше ей одной, без него? А может быть, и впрямь легче, меньше хлопот: за детьми приглядывает мать, а она на работе, на людях, к ней хорошо относятся.

Это была уже не обида, не разочарование — это было открытие. Когда-то он считал себя богачом. Считал, что владеет богатством, которому цены нет. А выяснилось, что ценности, которые он так берег, так гордился ими, — не поддельные ли?

Подъезжая к району, Федя, человек на редкость простосердечный, совестливый, в этот раз не смог все же побороть, приглушить в себе человеческой слабости и, браня себя за это в мыслях на чем свет стоит, не очень твердо сказал:

— На нуле едем, Андрей Иванович.

— А… Куда, говоришь, едем? — очнулся не то от мыслей своих, не то от дремоты Протасевич.

— На нуле, говорю, едем.

— А-а…

В темноте Феде показалось, что Протасевич усмехнулся, и от этой усмешки Федино лицо залилось краской.

— Может, и дотянули бы, да вот эти двадцать километров отсюда, по дороге нашей распрекрасной…

Протасевич взглянул на прибор:

— Не совсем еще на нуле. Еще можно ехать.

— Как же — доедем, — нахмурился Федя.

Минут пять ехали молча. Протасевич все понимал. В районе Федю ждали. Хотя сам он в этом бы не признался, даже под страхом смерти. Чудак, надеялся, что хранит тайну своего сердца на редкость тщательно.

Протасевича же никто и нигде не ожидал — ни тут, ни дома. Из Минска он уехал, а здесь хозяева хаты, где он жил, не рассчитывали, что вернется так быстро..

— Ну что ж, если не доедем, давай заночуем в районе, — прервал молчание Протасевич. — Лучше провести здесь ночь, чем где-либо в поле.

Они свернули на улицу. Было уже почти двенадцать, и в райцентре спали. Слепо мигали лампочки уличных фонарей, изредка кое-где звездочкой светилось одинокое окно, то тут то там залает вдруг собака…

— Вас куда? В гостиницу? — намного теплее, чем еще несколько минут назад, прозвучал голос Феди.

— Давай в гостиницу. Куда же еще? — отозвался Протасевич, однако, издалека еще приметив освещенные окна редакции, изменил первоначальное намерение. — Подожди, дело у меня есть к редактору. Всю неделю собираюсь, и никак не выпадет времени. Давай туда.

Он произнес это и удивился сам себе. Дело, которое он хотел обсудить с редактором, было уже решено добрых две недели назад.

И когда он увидел светящиеся в темноте окна, то совсем не с редактором захотелось ему встретиться.

Машина остановилась, и Андрей Иванович не успел даже поразмыслить насчет этой неразберихи в собственных ощущениях.

— А ты где будешь обретаться? У знакомых?

— Я завтра буду вас ждать у гостиницы. В котором часу подъехать? — вопросом на вопрос ответил Федя.

— В восемь.

— Ну, я поехал.

Протасевич отворил первую дверь в коридорчик, а затем постучал в другую — кабинет редактора.

— Войдите.

Чувствуя страшную слабость в ногах и руках, пошатываясь, как пьяный, — наверно, от долгой езды, — он с силой потянул на себя дверь и, не снимая шапки, стал на пороге:

— Простите, Рита Аркадьевна, что в такой час. Не испугал вас?

— Господи, твоя воля! Откуда вы? — и вправду испугалась она, тоже вдруг как-то слабея и задыхаясь от внезапного толчка в сердце.

— Из Минска.

— Но что с вами? Не узнать прямо.

— С похорон еду.

— Кто умер? — Протасевич увидел, как побледнело ее лицо, расширились в испуге глаза.

— Друг.

— Ох! — Во вздохе было облегчение.

Это обидело Протасевича.

— Настоящие друзья не так часто встречаются…

— Не сердитесь, — дотронулась она до его руки. — У вас такой вид, что я…

Она не договорила, но Андрей понял, и со всей искренностью признался:

— Не поверите, как тяжко сейчас. Передать не могу… Словно родного брата лишился.

— Понимаю, — тихо промолвила она. — Как вы добирались, что оказались здесь? — Она обвела взглядом комнату.

— У Феди бензин на исходе. И вот прежде, чем пойти в гостиницу, потянуло к вам на огонек… — Он с трудом улыбнулся.

— Знаете что, Андрей Иванович! Чем тащиться — не близкий свет — в гостиницу (а вдруг места нет?), пошли лучше ко мне. Вам надо скорее лечь, отдохнуть. У меня две комнаты, тепло. Чаем горячим напою. Отоспитесь, а завтра утречком домой.

Он на какой-то момент заколебался:

— Беспокоить вас…

— Нашли о чем говорить! Номер я уже вычитала. Печатается. Сидела, слушала последние известия. Пошли!

И Протасевич кивнул:

— Пошли.

…Он сидел на старом мягком диване, за маленьким круглым столиком с накрахмаленной салфеткой на нем и с наслаждением пил крепкий горячий чай.

— Как у докладчика на совещании, — вдруг улыбнулся Андрей, разглядывая на свет янтарный напиток.