Она пошевелилась, а я замер, не дыша. Перевернулась на бок и продолжила путешествие во сне. Закусив губу, продолжил читать. Значит, ее зовут Аксинья. Она не больная. Она просто разбита и затерялась во времени.

Еще раз взглянул на нее. Она стала громко дышать, голова заметалась из стороны в сторону. Доля секунды, и я успел ее поймать на лету.

— Спокойно! Ты уснула на подоконнике и стала кричать. Как хорошо, что я наконец нашел твою палату. Я Преображенский Роман Романович. Новый врач-психиатр. Время пришло. Пора выздоравливать.

****

Приспускаю окно.

На улице глубокая осень, деревья наполовину стоят лысые, дворники сметают опавшую листву, а дети на площадке сделали кучу из листьев и прыгают на ней как на батуте, заливаясь смехом. Даже осенний воздух с примесями сожжённой листвы, проникающий через опущенное стекло, не имеет запаха. Как будто из другой реальности. Единственное напоминание, что я когда-то ходила по этой улице и была счастлива, — немного ноет в области груди. Там, где преподали хороший урок.

Я осталась в прошлом, как бы ни меняла место своего положения. Мое нутро изувечено, покрылось коркой только сверху, а под ней все так же кипит боль. И если ковырнуть иголкой, просто не смогу остановить этот напор, захлебнусь в собственной крови. Как склеить и собрать, не знаю. Зачем в этом мире?

Сквозь дырчатые послеоперационные очки рассматриваю черно-белую улицу из окна нашей машины. Зрение потихоньку возвращается, но не различаю цветов. Хотя они давно превратились в серость. Отказывалась от операции. Возможно, еще один сильный удар — и ослепну навсегда. Лучше жить в мире грез, это как в зазеркалье. Там легче, там не видно лжи. Но все же Рома настоял, ее провели. Глаза поменяли цвет, они больше не ярко-зеленые изумруды, а скорее цвета поблекшей пивной стеклотары.

Мельком смотрю в зеркало на себя. Рома закрывает.

— Акси, еще рано. Не надо, детка.

Он думает, меня может напугать моя внешность? Все, что могло меня напугать, уже случилось.

— Я решил тебя отвезти в твою квартиру, то есть в вашу, родительскую. Ты не против, Аксинья? Ее выставили на торги после ареста. Мой друг Демис внес залог, чтоб не продавали. Для тебя там реабилитация пойдет лучше.

Отрицательно качаю головой. Все равно. Можете выбросить меня на помойку, пустить по сливной яме, продать на органы… И по-прежнему будет все равно. Прямая линия, без каких либо кривых. Меня интересует только одно: где моя дочь? Мой комочек, криков которого я так и не услышала. Где лежит мое сокровище, которое я не уберегла? Но я не верю в эти слова. Ее украли. Сжимаю свою тетрадь.

— Акси, ты должна со мной разговаривать, понимаешь? Поговори! Скажи, может, ты что-то хочешь?

Мое лицо дергается в подобии улыбки. С непривычки даже причиняя мне боль. Мышцы давно атрофировались, отвыкли от этих спонтанных движений, кожа натянулась, и мне кажется, она порвется.

Слова? Зачем мне говорить их? Я говорила. Кричала, разрывая голосовые связки. Тихо умоляла и молилась. В них толка и правды нет. Голос, который звучит сейчас в моей голове, я не знаю, мой ли он? Иногда кажется, что разучилась делать все: говорить, есть, пить, думать. Я как чистый лист. Моя реальность, она распалась на миллионы кусочков. Крути-верти из меня что хочешь, но выйдет что-то несочетаемое. Тетрадь — это единственное место, где я могу записать крупицы своего прошлого, зарисовать, чтобы окончательно не сойти с ума.

— Да, Акси, должен сказать тебе… твоя мама… Мы нашли ее у тети… твоей. В деревне. Люся. Ты же помнишь? Они… Господи, Демис, помоги мне, язык не поворачивается сказать.

— Отказались от тебя, — рубит словом.

— Мог бы и помягче.

— А что тут смягчить, то есть где? Сказали не звонить им больше. У них только одна дочь была, есть и будет. Никакой Аксиньи они не знают.

Хмыкаю.

Мама! Это самое родное, что закладывается на генетическом уровне, с самых первых секунд, когда начинает биться твое сердце. Мама — это необъяснимая связь. Слово «мама» передается через грудное молоко в уста ребенка. Мама — это сокровенный мир, который убережет от всех бед. Ее молитвы сильнее любой службы, она молится сердцем.

Моя мама прокляла меня. Прикрываю глаза. Это еще один краткий пожелтевший миг моей жизни, который я записала в своём дневнике.

— Мама! Пожалуйста! — стучусь в железные двери. — Мамочка, прости меня. Я не знала, не знала, что так будет. Открой. Мама, я знаю, ты меня слышишь, открой!

Сползаю по окрашенной стене, оседая на заплеванную плитку в подъезде у родной двери.

— Я не хотела, не хотела! — прижимаю голову к коленям, всхлипываю навзрыд.

— Что ты тут устроила, Аксинья?

— Мама! — кидаюсь к ней. Но она выставляет руку.

— Уходи, не позорь нас еще больше. На весь подъезд.

— Мама, — сжимаю ее ладонь, но она стряхивает ее.

Отталкивает.

— Не подходи!

— Что мне делать, мама? Что же мне делать? Мамочка!

— Светлана, закрывай! Что ты разговариваешь с этой потаскухой.

— Теть Люся!

— Что «теть Люся»! Натаскалась, проститутка, и пришла, скулишь тут! Вали к своему женишку. Будь он проклят, и вся его семья до седьмого колена. Убирайся от нашей квартиры, пока не спустила тебя по лестнице.

— Мама, я беременна!

— Беременна?

— Ха, ишь ты, беременна! И что, мы должны танцевать? Отца под трибунал загнала, неизвестно, что с моим братом будет… Беременная она! Что ей теперь, кобре подколодной, делать! Меньше ноги раздвигать надо было.

— Пошли, Света, закрывай дверь.

— Мамочка, что мне делать?

— Ты слышала, что тебе сказали? Убирайся! Как ты могла? Предала нас, всю свою семью. Мы тебя растили, жалели, любили. А ты продала отца. Сколько тебе заплатили? Сколько стоит жизнь твоего отца? Ты хоть понимаешь, что ты натворила?

— Все не так!

— А как, Аксинья? Еще и беременна в довесок! Поглядите-ка на нее. Делай аборт и уходи. У тебя больше нет семьи. Я тебе сто раз говорила, тысячу раз, он не твоего полета птица. Любовь, любовь! Взрослая. Иди к своей любви, а нас забудь.

— Стой, мама, — хватаюсь за ручку двери.

— Убирайся с глаз.

— Мамочка, прости.

— Будь ты проклята со своим любовником.

Еле слышно выдыхаю.

— Все приехали!

— Скоро все пройдет. Всегда плохо не может быть. Будем сидеть на этом же подоконнике и смеяться, попивая мартини из хрустального фужера на высокой ножке с конусообразным разъёмом для жидкости, на дне которого плавает одинокая оливка, а не это мерзкое пойло под названием «Портвейн 777».

— Больше нет сил. Когда это все закончится?

— Есть! Тот, кто не может, не говорит об этом. Закрывает глаза и все. А ты, моя девочка, сильная, — заботливо гладит по тусклым волосам. — Побей посуду, поплачь, но только не молчи.

— Скажи, ты чувствовал когда-нибудь то же самое?

— Да!

— Тогда скажи, как ты выкарабкался?

Акси

— Не спеши! Аккуратно. Аксинья. Ты еще слаба.

Вылезаю из машины. При солнечном свете моя рука такая тонкая и прозрачная, что видно каждую венку и капилляр.

От переизбытка воздуха кружится голова. Прикладываю пальцы к виску, потирая.

— Все хорошо? — подхватывает меня Рома. — Не спеши. Все будет хорошо.

Мужчина прикладывает руку к моей щеке. Чувствую себя животным. Дворняжкой, которая нашла потенциального хозяина, в надежде, что он ее заберет. Но я не верю никому, и даже этим добрым небесно-чистым глазам.

Мой двор. Старые кирпичные пятиэтажки. Разбухшие, покрашенные лавочки, потрескавшийся асфальт с новыми латками, греющиеся на теплотрассе мяукающие кошки. Дворовый батальон в обновлённом составе. Глаза и уши этого района. При виде меня замолкают. Переглядываются. Тихо обсуждают, прикрывая рот ладонью! Якобы так звуковые вибрации тише. Запахиваю свое кашемировое пальто, но оно стало шире, как больничная смирительная рубашка, либо я еще похудела. Небольшой вихрь из листьев закручивается под ногами. Запрокидываю голову к небу. Оно такое голубое и высокое. Таким его запомнила.