Девушка вспыхнула радостью, словно уголь раздули над порохом; она улыбнулась сквозь слезы. Так иногда луч, пробившись из-за тучи, проливается на траву, блестящую еще дождевыми остатками.

— Откупись, Вася, откупись, голубчик!

По лицу Василия пробежала улыбка; но он опять понурился сиротой.

— Нечем, — проговорил и глянул в сторону.

Он, видимо, рассчитывал на это слово, давно подготовленное, заранее затверженное; он решился выследить его действие, но боялся выдать себя.

— Ведь у тебя, сказывал, деньги есть?

— Извелись.

— Как же быть-то? Как?

— Эхва! Лиха беда — пойду!

Девушка не слышала слов, но поняла их значение; и опять Слезы одна за другой покатились по лицу: видно, сердце разорвалось! Она совсем растерялась: то обхватывала его голову и льнула к его плечу, то ломала руки и плакала, плакала горько.

— Мастерицы вы голосить-то, — говорил Василий, — а нет того, чтоб пособить! Чай, от одних слез-то не полегчает!

— Пособила бы, Вася, ах, пособила бы — да нечем, рази не знаешь?

— То-то плакаться-то вы горазды, а как дело — так то да се. Эх вы, паскуды!

— Вася, побойся ты бога! Я ль, кажись, не всем для тебя бы рада…

— Полно врать-то: я бы рада, я бы рада!! На деле покажь! Стало, можешь, коли говорю.

— Да чем, чем, Вася? Скажи, молви скорее, голубчик!

— У Тихона знаешь игде деньги лежат? — неожиданно спросил Василий.

Девушка оторопела.

— Знаю, — прошептала она.

— Так ли?

— Ну?

— Покажи.

Аннушка выпрямилась.

— Зачем тебе? — спросила она, окинув его недоверчивым взглядом. Он сидел на траве и не глядел на нее.

— Вот оно и выходит, что моя правда была… — говорил он будто сам с собою.

— Ты украсть их хочешь! — твердо и строго проговорила Аннушка.

Василий вскочил на ноги и злобно засмеялся.

— Украсть хочешь! — повторила она.

У Василия вдруг лицо перекосилось.

— Покажи! — выговорил он.

— Не покажу.

— Покажи — задушу! — бешено крикнул он и как кот впился ей в шею своими костлявыми пальцами. Он в упор глядел на нее и скрипел зубами. Потом вдруг обнял и нежно стал целовать.

— Покажи, Аннушка… Что тебе! Не твои они… Я не все возьму: мне токма откупиться! Не то ушлют меня — и поминай как звали!..

— Вася, а Вася! — с упреком говорила девушка. — Какое ты дело замышляешь!..

Василий было опять вцепился в нее, но опять свел на ласку: тихо привлек к себе девушку, отвел от лица ее руки и бережно приложил губы к ее горячему лбу. Он что-то тихо стал шептать ей, долго шептал. Она изредка перебивала его:

— Что ты, что ты! Как это можно! Ну, узнают?.. — Василий опять начинал ластиться, опять начинал шептать ей над самым ухом:

— Покажи только… ведь не ты брать станешь!.. Погуляем зато знатно… Эхва, сама ты своей фортуне препятствуешь!..

— До гулянок ли мне…

— Не жаль тебе рази меня? — перебил Василий.

Мысль о возможности близкой и вечной разлуки жгла ее сердце, и только врожденное чувство нравственного начала удерживало согласиться на уговор. Она горько плакала, страстно всматривалась в его лицо, любовалась им. Василий горел нетерпением.

— Покажешь, что ли? — наконец спросил он и приподнялся.

Аннушка потупилась и вздохнула.

— Делай как знаешь, — тихо произнесла она и задумалась.

Василий затрепетал, сверкнув своими ястребиными глазами; он обхватил ее и привлек к самой воде. Тут, отрезав торопливо одну из рыбачьих душегубок, он прыгнул в нее, перетащил к себе девушку и одним взмахом отпихнулся от берега…

В это время над вершинами синеющего за Волгою леса занялась заря. Над водою разошелся предутренний туман, и ранняя птичка, вспорхнувшая с поля, чиликнула в свежем воздухе. Где-то на деревне скрипнули воротницами, заржала лошадь… по еще было тихо-тихо и не слышно звуков зачавшегося дня.

Овеянный живительным холодом, я было задремал, как вдруг Василий опять появился около меня, но уже один. Он направлялся на этот раз к убогой лачужке, прилепившейся к обрыву, как птичье гнездо. Единственное оконце, освещавшее ее, было затыкано тряпицами, а труба, почти совсем развалившаяся, накрыта опрокинутым горшком. Тут он остановился и осмотрелся; потом, нагнувшись, сунул голову в низенькие сенцы и осторожно крикнул:

— Орина, а Орина!

Ответа не было. Василий сбросил полушубок и растянулся на земле. Он повертелся, почесался — и встал.

— Тетка Орина! — позвал он вторично, сунув голову в сенцы. Им, видимо, овладевало нетерпение.

— Ну-у! — откликнулась ему оттуда и чрез минуту явилась дряблая, пригнутая к земле старушонка с большим зобом. Из-под платка, низко спущенного на глаза, как поглядеть сбоку, только один подбородок торчал на всем лице, изрезанном мелкими и переплетенными, как паутина, морщинками, с маленьким, красным, как клюква, носом да с белесоватыми, вымоченными пятнами вокруг узких и мутных глаз, таращившихся постоянно на свет. На ней всего была одна рубаха, опоясанная пояском, да лапти на кривых ногах, обернутых онучами.

— Да ну, иди, что ли, — прикрикнул на нее Василий.

— Ори еще, ори, неугомонный! — проворчала недружелюбно старуха. — Что нужно? Сказывай.

— Ишь ягода…

— Экой озорник! Все бы ему с нахрапу да с бранью!.. Проклято и чрево-то, носившее тя!

— Молчи и слушай, что буду говорить. Да уши-то подбери — слова не роняй, потому — повторять не стану…

— Полно те, полно! Сказывай, что?

— Ты Тихона знаешь?

— Это Кукшу-то? — переспросила она.

— Ну?

— Знаю — а тебе на што?

— Много у него денег?

— У Тихона-то?.. — Старуха затаращила глазами, и даже всю ее передернуло. — Много, так уж много, что и сказать нельзя.

Василий осклабился.

— Завтра все мои будут, — проговорил он утвердительно.

— Это как же?

— Больно долго сказывать, да и знать тебе не приходится… Только говорю: эвто дело спроворено!.. Таперича вся притча в тебе…

— Я тут твому делу — сторона! Я, брат, ничего знать не знаю, ведать — не ведаю… Это — дело зазорное. Я живу честно, и меня ты не путай, потому — я сама по себе! Меня, брат, не замай…

— Вишь, затараторила! — перебил Василий и, не обращая внимания на слова ее, продолжал: — Седни к ночи припаси лодку. Поставь ее во тутотка, у кирпичного склада, слышишь? И сама сиди у ней, потому чтоб привязана не была…

— Ишь ты! — промолвила старуха. — Чтоб я себя под эвдакое безобразие подвела! Да охрани меня бог, да эвтому ни в жисть не бывать!.. Нет, брат, отваливай — не на ту напал!

— Знаю я, какова ты есть! Небось не ошибся: знамши пришел.

— Ан ошибся…

Василий покосился на нее злобно.

— Дура, право слово, дура: прожила со ста, а ума не набралась!.. Гляди, вот это тебе в задаток, а опосля еще два серебра да матерчатый платок! Ну, шевели мозгами-то!

Старуха зашевелила губами.

Арина была странное существо. На селе все знали, что она день-деньской лежит на печи, а ночи напролет бродит по лесу либо, усевшись над рекой, поет старчески звенящим, как разбитое стекло, голосом не то канты[120], не то простые песни, слов которых никто не понимал. Полагали, что она колдунья, — и боялись ее; сам священник допускал возможность ее чар и никогда, даже в минуту интимности со своей попадьей, не говорил о ней. Всем памятно было — и немало тогда тому дивовались — как однажды в церкви божьей, в ту минуту, когда диакон густым басом выкликнул «об оглашенных», Арина грохнулась в судорогах и застонала благим матом. Ее почти замертво вынесли на паперть и решили миром, что в ней сидит «нечистая сила». Обеспамятовавшую старуху стали обкуривать ладаном, имеющим для «нечистой силы» действие касторового масла, стали отчитывать заклинаниями, кто какие знал, и уморили бы, наверно, если б не случилось тут дворового человека помещика Дурова, практиканта по цирюльной части. Он, к счастию, смекнул, в чем дело, и «отворил кровь» — то есть засучил рукава, ощупал на руке и натер какую-то жилку, натянул кожу, как на турецком барабане, и чикнул острым ножичком, тем самым ножичком, которым бывший соборный, а ныне сельский дьяк Афанасий Кириллович, по прозванию Крестовоздвиженский, завсегда чинит перья для молодой управительши, взятой из «благородного» пансиона и имевшей деятельную переписку с двоюродным, как уверяла мужа, братцем, каким-то уланским ротмистром. Арина поправилась; но с того времени все отступились от нее, предоставив кормиться чем и как хочет, и прекратили совершенно дачу месячины, которою пользовалась до нового положения от господ, а потом от сельского общества. Некоторые, из самых набожных, встречаясь с нею, даже отворачивались и плевали ей вслед, творя крестное знамение…