Но в одно утро Овчаров совсем внезапно проснулся с другими мыслями. Солнце было славное, с речки потягивало прохладой, из сада доходил сладкий запах уже доцветавших яблонь и запах сирени в полном цвету. Овчаров встал как-то особенно здоровый, оделся кокетливее, чем обыкновенно, даже лишний раз взглянул в зеркало и сел за дело. Но дело не подвигалось. Овчаров глядел не на бумагу, а в глубину сада.

Там гуляла Оленька. Она встала рано, надела свеженькое розовое платье и вышла в сад. Оленька приняла почему-то твердое намерение непременно в это утро достигнуть до жилья Овчарова.

— Этот хорек наделал у нас переполоху, а сам глаз не кажет, — сказала она.

Овчаров увидел ее, поспешно бросил перо и вышел. Вид свеженькой девушки подействовал на него как-то особенно приятно. В голову его влетели некоторые совсем забытые соображения.

— Здравствуйте, Ольга Николавна! — закричал он, еще далеко не встретясь. — Виноват, страшно виноват: не знаю, как заслужить прощенье.

— В чем? Здравствуйте.

Оленька подошла. Овчаров пожал и два раза потряс ее правую руку. Левую она опустила, желая скрыть; в ней были какие-то печатные листочки.

— В чем вы извиняетесь? — спросила она, притворясь удивленной.

— Помилуйте! Я живу и точно будто не замечаю, как я стеснил вас. С тех пор, как я здесь, вы и ваша маменька в сад не выходите. Это — не деревенская привычка. Я должен был бы попросить вас не стесняться. Наконец, я так давно не видал вашей маменьки… Как здоровье вашей маменьки?

Оленька засмеялась.

— Благодарю вас. Мы все здоровы. Конечно, мы могли бы сто раз умереть, покуда вы… Но вы тоже, верно, не хотели стеснять нас вашим вниманием, — договорила она насмешливо.

— Виноват… Но вы меня не браните. Отчасти так: я точно не хотел навязывать вам своей особы. Я — скучный и больной гость, Ольга Николавна.

— Это уж наше было бы дело разбирать. Вы все за себя боитесь или притворяетесь, что боитесь. Впрочем — как вам угодно.

Оленька повернулась сердитая и хотела идти назад.

— Чем вы занимаетесь? Что делает маменька? — спросил Овчаров, идя за ней, и даже, в желании удержать девушку, наступил ей на платье.

— Маменька?..

Оленьке хотелось разбраниться.

— Маменька? Да она вся измучилась по вашей милости.

— Как, по моей милости?

— Хорошо ли вам, покойно ли вам. Если бы вы пришли, сказали, а то — ни слова.

— Ах, как это, однако, неприятно, — прервал ее Овчаров, озабоченный. — По мне казалось, если я молчу, то это достаточный знак того, что я доволен. Сделайте милость, успокойте вашу маменьку; я сам явлюсь…

— Ну, прекрасно, прекрасно!

— Почему же вы смеетесь?

— Прекрасно. Я скажу, успокою. У нас — все толки. Вот вы белье ваше посылаете мыть городским прачкам.

Она взглянула на его ослепительную рубашку.

— Супу на днях не ели.

Овчаров помолчал. «Умна ли она или дура?» — подумал он и сказал внушительно:

— Супу я не ел потому, что был болен. Я прихотлив, Ольга Николавна, это — правда, но… по я бываю и снисходителен.

Проговорив это, Овчаров почему-то обдернул борты своего сюртука и потом взглянул на румяное личико Оленьки.

— Вы обещали почтить меня вашей дружбой?

— Когда вы сами ее не хотите.

— Чем вас уверить, что хочу? Вот, если бы вы были добры, вы сделали бы мне честь пройтись со мною по саду.

— Ах! Как вы это говорите!.. Комплименты, — заметила Оленька немного жеманно, но довольная. — В какую же сторону идти?

Между тем она уже направилась к его «даче».

— Вы читали, кажется?

Он подал ей руку. Оленька облокотилась, посмеиваясь в сторону.

— Читала. Так, дрянь, — отвечала она, помахивая листками.

Овчаров на них взглянул. Это была «Искра»[56].

— Мы ездили с маменькой третьего дня в город. Клим Павлович дал, чиновник. Говорят, тут написаны и нарисованы наши губернатор с губернаторшей. Искала — ничего нет; даже не нашла, в каком листке написано.

— А вы любите читать?

Оленька поморщилась.

— Журналы берем, пожалуй, — сказала она скучливо.

Разговор, видимо, завязывался не по ее вкусу.

— Тоска их читать. Там и в повестях ничего понять нельзя. Как это вы тут живете? Вам не страшно?

Они были около бани.

— Здесь не страшно, — возразил Овчаров и почему-то пожал Оленьке руку.

— Ах! И как у вас нарядно! — вскричала она, облокотясь на окно и с детским любопытством поглядывая в нутро. — Впрочем, я видела и ковры и мебель получше этих. И книги, и все книги! А портреты чьи?

— Это… Они тоже написали много скучных книг, Ольга Николавна.

— И вы сами, кажется, все пишете?

— Немного, настолько, чтоб надоесть вам. Но что же мы стоим? Сделайте мне честь, войдите.

— Ах, что вы! На крылечко, пожалуй, присяду. Вы с ума сошли — войти!

— Отчего же? Англичанка бы вошла.

— Ну, уж ваши англичанки!

— Но, однако…

— Ни-ни! Ни за что на свете! — вскричала Оленька, зажимая уши и садясь на крыльцо.

— Как вам угодно. В моих правилах — никого не стеснять. Успокойтесь. Я счел бы преступлением навязать вам хотя одно из моих убеждений.

— Что такое? Какая навязчивость?

— То, что вы, развиваясь сами из себя, дойдете до других убеждений, до другого взгляда на приличие и неприличие, до многого…

— Как же! — вскричала Оленька, поглядывая в сторону дома. — Сидеть у мужчины в кабинете!.. Ведь одна тетенька чего не насплетничает. Вот она и без того сюда глядит… Посмотрите.

— Какая тетенька?

Оленька вытаращила глаза.

— Уж вы и забыли?

— Ах, да! Человек! — кликнул Овчаров в дверь. — Подайте сюда коврик и стулья. Видите ли: я обращаюсь с вами, как со знатной леди… У меня были хорошие знакомые…

— Благодарю вас, — отвечала Оленька, сдерживаясь, но сильно уколотая. Овчаров это заметил и поспешил спросить очень любезно:

— Что ж тетенька? Вы меня простите, Ольга Николавна: я столько видел лиц; подчас изменяет память.

— Ну, уж другой такой физиономии, верно, не встречали, — возразила она, вдруг положив гнев на милость. — Впрочем, когда вы были, она не вышла. Она, говорит, знает вас.

— Меня?

— Да, видела у княгини Марьи Сергеевны. Она у нее живет.

— Может быть, — отвечал Овчаров рассеянно.

— Вот вы не помните, а нам от вас с Анной Ильинишной беда.

— Какая беда?

— Не скажу; а я догадалась… Вы во всем виноваты… Ах, скверная!.. Сделайте доброе дело: полюбезничайте с тетенькой. Или нет, не надо — зазнается… А уж как она вашего человека ненавидит — ужас!

— Разве он осмелился нагрубить?

— Нет. Так ненавидит. И меня ненавидит, и всех, всех…

Оленька рассмеялась.

Овчаров припоминал. Он и точно припомнил Анну Ильинишну и за нею сотни и сотни московских дамских лиц, знатных барынь, полубарынь, приживалок и проч. Было время, когда он вертелся в этом дамском хаосе, знал малейшую бабью сплетню, участвовал в них, передавал их с наслаждением. Теперь частые поездки за границу, самое изменение московских кружков сделало то, что Овчаров немножко поотстал от этих дамских волнений. Овчаров сейчас с сожалением подумал, что отстал; ему пришла мысль, что он сам себя лишил богатого задатка для изучения нравов. Ему стало грустно; он примолк.

Оленька между тем, все поглядывая вдаль, делала гримаски невидимой Анне Ильинишне. Овчаров их наконец заметил. Оглянувшись, он нашел, что девушка очень недурна.

— Ох, эти тетеньки! — сказал он фамильярно и весело. — Но я-то чем же виноват? Объясните. Ведь мы — друзья?

— Нет еще, и не скажу, — возразила Оленька, кокетничая.

— А я хочу быть вашим другом во что бы то ни стало и потому даю вам совет, хотя мешаться в семейные дела, быть даже свидетелем чего-нибудь и тому подобное я считаю предосудительным в высшей степени. Вы видите — я даже избегаю бывать у вас… Но вы, Ольга Николавна, заслуживаете мою симпатию…

— Какой же совет! — прервала его Оленька, все кокетничая, и, сорвав тонкую траву, ударила его по пальцам.