Третья память У всех такой бывает час: тоска липучая пристанет, и, догола разоблачась, вся жизнь бессмысленной предстанет. Подступит мертвый хлад к нутру. И чтоб себя переупрямить, как милосердную сестру, зовем, почти бессильно, память. Но в нас порой такая ночь, такая в нас порой разруха, когда не могут нам помочь ни память сердца, ни рассудка. Уходит блеск живой из глаз. Движенья, речь – все помертвело. Но третья память есть у нас, и эта память – память тела. Пусть ноги вспомнят наяву и теплоту дорожной пыли, и холодящую траву, когда они босыми были. Пусть вспомнит бережно щека, как утешала после драки доброшершавость языка всепонимающей собаки. Пусть виновато вспомнит лоб, как на него, благословляя, лег поцелуй, чуть слышно лег, всю нежность матери являя. Пусть вспомнят пальцы хвою, рожь, и дождь, почти неощутимый, и дрожь воробышка, и дрожь по нервной холке лошадиной. И жизни скажешь ты: «Прости! Я обвинял тебя вслепую. Как тяжкий грех, мне отпусти мою озлобленность тупую. И если надобно платить за то, что этот мир прекрасен, ценой жестокой – так и быть, на эту плату я согласен. Но и превратности в судьбе, и наша каждая утрата, жизнь, за прекрасное в тебе такая ли большая плата?!» 3 апреля 1963, Коктебель Смеялись люди за стеной Смеялись люди за стеной, а я глядел на эту стену с душой, как с девочкой больной в руках, пустевших постепенно. Смеялись люди за стеной. Они как будто измывались. Они смеялись надо мной, и как бессовестно смеялись! На самом деле там, в гостях, устав кружиться по паркету, они смеялись просто так, — не надо мной и не над кем-то. Смеялись люди за стеной, себя вином подогревали, и обо мне с моей больной, смеясь, и не подозревали. Смеялись люди… Сколько раз я тоже, тоже так смеялся, а за стеною кто-то гас и с этим горестно смирялся! И думал он, бедой гоним и ей почти уже сдаваясь, что это я смеюсь над ним и, может, даже издеваюсь. Да, так устроен шар земной и так устроен будет вечно: рыдает кто-то за стеной, когда смеемся мы беспечно. Но так устроен шар земной и тем вовек неувядаем: смеется кто-то за стеной, когда мы чуть ли не рыдаем. И не прими на душу грех, когда ты мрачный и разбитый, там, за стеною, чей-то смех сочесть завистливо обидой. Как равновесье – бытие. В нем зависть – самооскорбленье. Ведь за несчастие твое чужое счастье – искупленье. Желай, чтоб в час последний твой, когда замрут глаза, смыкаясь, смеялись люди за стеной, смеялись, все-таки смеялись! 5 апреля 1963, Коктебель Экскаваторщик
Ах, как работал экскаваторщик! Зеваки вздрагивали робко. От зубьев, землю искарябавших, им было празднично и знобко. Вселяя трепет, онемение, в ковше из грозного металла земля с корнями и каменьями над головами их взлетала. И экскаваторщик, таранивший отвал у самого обрыва, не замечал, что для товарищей настало время перерыва. С тяжелыми от пыли веками он был неистов, как в атаке, и что творилось в нем, не ведали все эти праздные зеваки. Случилось горе неминучее, но только это ли случилось? Все то, что раньше порознь мучило, сегодня вместе вдруг сложилось. В нем воскресились все страдания. В нем – великане этом крохотном — была невысказанность давняя, и он высказывался грохотом! С глазами странными, незрячими он, бормоча, летел в кабине над ивами, еще прозрачными, над льдами бледно-голубыми, над голубями, кем-то выпущенными, над пестротою крыш без счета, и над собой, с глазами выпученными застывшим на доске Почета. Как будто бы гармошке в клапаны, когда околица томила, он в рычаги и кнопки вкладывал свою тоску, летя над миром. Летел он… Прядь упрямо выбилась. Летел он… Зубы сжал до боли. Ну, а зевакам это виделось красивым зрелищем – не боле. 6 апреля 1963, Коктебель |
