Веснушки «Что грустишь, моя рыжа́я? — шепчет бабка. – Что стряслось?» свою руку погружая в глубину твоих волос. Ты мотаешь головою. Ты встаешь, как в полусне. Видишь очень голубое, очень белое в окне. У тебя веснушек столько, что грустить тебе смешно, и черемуха сквозь стекла дышит горько и свежо. Смотришь тихо, полоненно, и тебя обидеть грех, как обидеть олененка, так боящегося всех. В мастерскую его друга поздно вечером привел и рукою кругло-кругло по щеке твоей провел. И до дрожи незаснувшей, не забывшей ничего, помнят все твои веснушки руку крупную его. Было мертвенно и мглисто. Пахла мокрой глиной мгла. Чьи-то мраморные лица наблюдали из угла. По-мальчишески сутула, сбросив платьице на стул, ты стояла, как скульптура, в окружении скульптур. Почему, застыв неловко, он потом лежал, курил и, уже совсем далекий, ничего не говорил? Ты веснушки умываешь. Ты садишься кофе пить. Ты еще не понимаешь, как на свете дальше быть. Ты выходишь – и немеешь. На смотрины отдана, худощавый неумелыш, ты одна, одна, одна… Ты застенчиво лобаста, не похожа на девчат. Твои острые лопатки, будто крылышки, торчат. На тебя глядят нещадно. Ты себя в себе таишь. Но, быть может, ты на счастье из веснушек состоишь? По замасленной Зацепе пахнет пивом от ларька, и, как павы, из-за церкви выплывают облака. И, пожаром угрожая этажам и гаражам, ты проходишь, вся рыжая, поражая горожан. Пусть он столько наковеркал — так и светятся в лучах и веснушки на коленках, и веснушки на плечах. Поглядите – перед вами, словно капельки зари, две веснушки под бровями с золотинками внутри. И рыжа и непослушна в суматохе городской распушенная веснушка над летящей головой! 1962 Допрос под Брамса
Был следователь тонкий меломан. По-своему он к душам подбирался. Он кости лишь по крайности ломал, обычно же — допрашивал под Брамса. Когда в его модерный кабинет втолкнули их, то без вопросов грубых он предложил «Дайкири» и конфет, а сам включил, как бы случайно, «Грундиг». И задышал проснувшийся прелюд, чистейший, как ребенок светлоглазый, нашедший неожиданный приют в батистовской тюрьме под Санта-Кларой. Их было двое. Мальчик лет семнадцати… Он быстро верить перестал Христу и деру дал из мирной семинарии, предпочитая револьвер — кресту. Стоял он, глядя мрачно, напроломно, с презрительно надменным холодком, и лоб его высокий непокорно грозил колючим рыжим хохолком. И девочка… И тоже – лет семнадцати. Она — из мира благочинных бонн, из мира нудных лекций по семантике бежала в мир гектографов и бомб. И отчужденно в платье белом-белом она стояла перед подлецом, и черный дым волос парил над бледным, голубовато-фресковым лицом. Но следователь ждал. Он знал, что музыка, пуская в ход все волшебство свое, находит в душах щель — пусть даже узкую! и властно проникает сквозь нее. А там она как полная владычица. Она в себе приносит целый мир. Плодами этот мир в ладони тычется, листвой шумит и птицами гремит. В нем отливают лунным плечи, шеи, в нем пароходов огоньки горят. Он — как самою жизнью искушенье. И люди жить хотят. И… говорят. И вдруг заметил следователь: юноша на девушку по-странному взглянул, как будто что-то понял он, задумавшись, под музыку, под плеск ее и гул. Зашевелил губами он, забывшийся. Сдаваясь, вздрогнул хохолок на лбу. А следователь был готов записывать — и вдруг услышал тихое: «Люблю…» И девушка, подняв глаза огромные, как будто не в тюрьме, а на лугу, где пальмы, травы и цветы багровые, приблизившись, ответила: «Люблю…» Им Брамс помог! Им — а не их врагам! И следователь, в ярости на Брамса, бил юношу кастетом по губам, стараясь вбить его «люблю» обратно… Я думаю о вечном слове том. Его мы отвлеченно превозносим. Обожествляем, а при всем при том порою слишком просто произносим. Я глубоко в себя его запрячу. Я буду помнить, строг, неумолим, что вместе с ним идут на бой за правду и, умирая, побеждают с ним. 1962 |
