«Не тратьте время, чтобы помнить зло…» Не тратьте время, чтобы помнить зло. Мешает это внутренней свободе. Мешает просто – черт возьми! – работе, — ну, в общем, это хлопотно зело. А помните добро, благодаря за ласку окружающих и бога. На это дело, кстати говоря, и времени уйдет не так уж много. 29 октября 1964, Переделкино «Нам смирно усидеть невмоготу…» Нам смирно усидеть невмоготу. Понравиться стараемся нещадно себе, друзьям, и фронде, и начальству (о женщинах уж я не говорю). Затем хотим понравиться стране, затем земному шару и эпохе, затем потомкам нашим, а в итоге не нравимся и собственной жене… 29 октября 1964, Переделкино Вальс о вальсе На музыку Э. Колмановского «Вальс устарел», — говорит кое-кто, смеясь. Век усмотрел В нем отсталость и старость. Робок, несмел, Наплывает мой первый вальс… Почему не могу Я забыть этот вальс? Твист и чарльстон — Вы заполнили шар земной. Вальс оттеснен, Без вины виноватый. Но, затаен, он всегда и везде со мной. И несет он меня, и качает меня, Как туманной волной. Смеется вальс над всеми модами века. И с нами вновь танцует старая Вена. И Штраус где-то тут сидит, наверно. И кружкой в такт стучит — на нас не ворчит, не ворчит… Вальс воевал, Он в шинели шел, запылен. Вальс напевал Про маньчжурские сопки. Вальс навевал Нам на фронте «Осенний сон». И, как друг фронтовой, Не забудется он. Вальс у костра Где-то снова в тайге сейчас. И Ангара Подпевает, волнуясь. И до утра С нами сосны танцуют вальс… Пусть проходят года, все равно никогда Не состарится вальс. Поет гармонь, Поет в ночном полумраке. Он с нами, вальс — В ковбойке, а не во фраке. Давай за вальс поднимем наши фляги, И мы ему нальем — нальем и споем, И споем… Робок, несмел, Наплывает мой первый вальс. Никогда не смогу, никогда не смогу, Я забыть этот вальс… 1964 Четыре чулочницы
По подвыпившим улицам ходят чулки, на морозце к ногам примораживаясь, и девчонки, слюня носовые платки, вытирают чулки, прихорашиваясь. И твистуют чулки, и пустуют чулки, себя где-то на трубах высушивая, и по скверам подрагивают, чутки, что-то очень такое выслушивая. А четыре чулочницы отдыха для выпивают по случаю Женского дня. Кто не с ними – дурак! И барак не барак, и музы́ка гремит, как на лучших балах! А в красильном цеху — там туман да туман, а приходишь домой — там тумак да тумак, и поди разбери, что внизу, что вверху, и туман в голове, как в красильном цеху. У одной пьет мужик, у другой пьет мужик, и у третьей он пьет… У четвертой – лишь пшик: у четвертой тоска, что вот нет мужика (хоть бы пил, да хоть был…). «Ну их к черту!» — сказала, хлебнувши, одна. «Ну их к черту!» — вторая рванула до дна. «Ну их к черту!» — и третья очнулась от сна, а четвертая, хоть и ничья не жена, деловито и кратко послала их на… Хорошо просто так полежать на боку, поглядеть в потолок, пожевать чесноку, целоваться-то не с кем, так выпей — и с ног! Так хрусти им, пьянчугам, в отместку чеснок! А в соседней клетушке — там писк и «кыш-кыш!» Там живет среди кроликов, птиц и афиш бывший вроде актер, ну а ныне вахтер по прозванью дядь Миш. И заходит дядь Миш в безадамовый рай. На плече его важно сидит попугай. Ну, а бабы кричат: «Попугай, не пугай! Мы такое расскажем тебе, попугай, что хоть в Африку снова сбегай!» И – к дядь Мише одна, и, видать, не впервой! «Эх, дядь Миш, и какой же бессовестный – мой…» «Это точно…» — дядь Миш чуть качнет бородой. «Ну, а был ты такой же, когда ты был муж?» «Был такой же…» — кивнет бородою дядь Миш. И дядь Мишу чулочницы весело бьют, и в селедку его бородою суют, а потом, подобревши душою, встают: «Ну, а все-таки, где наши сволочи пьют?» «Точно, сволочи…» — им подыграет дядь Миш. «Как так – сволочи? — тут же. — Чего ты дуришь? Все же наши мужья, а не то чтобы чьи… Если пьют они — все-таки пьют на свои». «Мой имеет медаль как-никак за Берлин». «Ну, а мой – бригадир, и такой он – один». «Ну, а мой – не герой, ну а все-таки мой». И уходят три гордые бабы домой. А четвертая — та, что ничья не жена, остается одна и стоит у окна. Ей так хочется тоже кого-то искать, и таскать на себе, и, дурного, ласкать. А по улицам ходят чулки, чулки… У дядь Миши веселье — родились щенки. И дядь Миша заходит: «Ну, мать, хватит пить. Подарю тебе лучше щенка, чем топить». 1964 |
