Изба И вновь рыбацкая изба меня впустила ночью поздней и сразу стала так близка, как та, где по полу я ползал. Я потихоньку лег в углу, как бы в моем углу извечном, на шатком, щелистом полу, мне до шершавинки известном. Рыбак уже храпел вовсю. Взобрались дети на полати, держа в зубенках на весу еще горячие оладьи. И лишь хозяйка не легла. Она то мыла, то скоблила. Ухват, метла или игла — в руках все время что-то было. Печору, видно, проняло — Печора ухала взбурленно. «Дурит…» – хозяйка про нее сказала, будто про буренку. В коптилку тусклую дохнув, хозяйка вышла. Мгла обстала. А за стеною – «хлюп да хлюп!» — стирать хозяйка в кухне стала. Кряхтели ходики в ночи — они историю влачили. Светились белые лучи свеженащепленной лучины. И, удивляясь и боясь, из темноты неприрученно светились восемь детских глаз, как восемь брызг твоих, Печора. С полатей головы склоня, из невозможно дальней дали четыре маленьких меня за мною, взрослым, наблюдали. Чуть шевеля углами губ, лежал я, спящим притворившись, и вдруг затихло «хлюп да хлюп!» — и дверь чуть-чуть приотворилась. И ощутил я в тишине сквозь ту притворную дремоту сыздетства памятное мне прикосновение чего-то. Тулуп – а это был тулуп — облег меня лохмато, жарко, а в кухне снова – «хлюп да хлюп!» — стирать хозяйка продолжала. Сновали руки взад-вперед в пеленках, простынях и робах под всех страстей круговорот, под мировых событий рокот. И не один, должно быть, хлюст сейчас в бессмертье лез, кривляясь, но только это «хлюп да хлюп!» бессмертным, в сущности, являлось. И ощущение судьбы в меня входило многолюдно как ощущение избы, где миллионам женщин трудно, где из неведомого дня, им полноправно обладая, мильоны маленьких меня за мною, взрослым, наблюдают. 17–28 июня 1963, Гульрипш «Ах, как ты, речь моя, слаба…» Ах, как ты, речь моя, слаба! Ах, как никчемны, непричемны, как непросторны все слова перед просторами Печоры! Вот над прыжками оленят, последним снегом окропленные, на север лебеди летят, как будто льдины окрыленные. Печора плещется, дразня: «Ну что ты плачешься сопливо? Боишься, что ли, ты меня? Шагни ко мне, шагни с обрыва». И я в Печору прыгнул так, легко забыв про все былое, как сиганул Иван-дурак в котел с кипящею смолою, чтоб выйти гордым силачом, в кафтане новеньком, посмеиваясь, и вновь поигрывать плечом: «А ну, опричники, померяйтесь!» 30 июня 1963, Гульрипш «Какая чертовая сила…»
Какая чертовая сила, какая чертовая страсть меня вела и возносила и не давала мне упасть? И отчего во мне не стихнула, и отчего во мне не сгинула моя веселая настыринка, моя веселая несгибинка? А оттого, что я рожден в стране, для хлипких не пригодной, и от рожденья награжден ее людьми, ее природой. В России все моя родня, и нет, наверно, ни избы в ней, где бы не приняли меня с участьем, с лаской неизбывной. Я счастлив долею почетной, моей спасительною ладанкой, что на Печоре я печорский и что на Ладоге я ладожский. И пусть я, птица перелетная, мечусь по всей России, мучаясь, — всегда Россия перельет в меня свою спокойную могучесть. 30 июня 1963, Гульрипш Про Тыко Вылку Запрятав хитрую ухмылку, я расскажу про Тыко Вылку. Быть может, малость я навру, но не хочу я с тем считаться, что стал он темой диссертаций. Мне это все – не по нутру. Ведь, между прочим, эта тема имела – черт их взял бы! – тело порядка сотни килограмм. Песцов и рыбу продавала, оленей в карты продувала, унты, бывало, пропивала и, мажа холст, не придавала значенья тонким колерам. Все восторгались с жалким писком им – первым ненцем-живописцем, а он себя не раздувал, и безо всяческих загадок он рисовал закат – закатом и море – морем рисовал. Был каждый глаз у Тыко Вылки, как будто щелка у копилки. Но он копил, как скряга хмур, не медь потертую влияний, а блики северных сияний, а блестки рыбьих одеяний и переливы нерпьих шкур. «Когда вы это все учтете?» — искусствоведческие тети внушали ищущим юнцам. «Из вас художников не выйдет. Вот он – рисует все, как видит… К нему на выучку бы вам!» Ему начальник раймасштаба, толстяк, грудастый, словно баба, который был известный гад, сказал: «Оплатим все по форме… Отобрази меня на фоне оленеводческих бригад. Ты отрази и поголовье, и лица, полные здоровья, и трудовой задор, и пыл, но чтобы все в натуре вышло!» «Начальник, я пишу, как вижу…» И Вылка к делу приступил. Он, в краски вкладывая нежность, изобразил оленей, ненцев, и – будь что будет, все равно! — как завершенье, на картине с размаху шлепнул посредине большое грязное пятно! То был для Вылки очень странный прием – по сущности, абстрактный, а в то же время сочный, страстный, реалистический мазок. Смеялись ненцы и олени, и лишь начальник в изумленье, сочтя все это за глумленье, никак узнать себя не мог. И я восславлю Тыко Вылку! Пускай он ложку или вилку держать как надо не умел — зато он кисть держал как надо, зато себя держал как надо! Вот редкость – гордость он имел. 1 июля 1963, Гульрипш |
