Председателев сын У Кубенского озера, у зыбучих болот: «Не хочу быть колхозником!» — Санька ревом ревет. Он, из курточки выросший, белобрыс, конопат, а в руках его – вырезка, и на ней – космонавт. На избенку с геранями смотрит взглядом косым, отгорожен Гагариным, председателев сын. …Не будя его, до свету председатель встает и скрипучими досками по деревне идет. В двери, наглухо запертые, кнутовищем долбит, и колхозники заспанные цедят: «Вот езуит!..» Он долбит обалдительно, не щадя никого. Прозывают «Будильником» на деревне его. Но он будит, не сетуя, востроносый, худой, белобрысый, и с этого не поймешь – где седой. Вдоль Кубенского озера, вдоль зыбучих болот к ожидающей озими председатель идет. С давней грустью запрятанной он глядит сквозь кусты на кресты своих прадедов и на дедов кресты. Все народ хлебопашеский и ему либо кажется, либо так оно есть, что, давно уж истлевшие, из усталых костей нам родят они хлебушко как при жизни своей. Ну, а ежели выдались недородные дни, знать, за что-то обиделись на потомков они. И стоят элеваторы, холодны и пусты, над землею подъятые, словно божьи персты. И советуют праведно, чтобы в горе не быть, словно деды и прадеды, за землею ходить. Вдаль по лужам, колдобинам председатель идет. «Не хочу быть колхозником!» за спиною гудёт. Председатель, понурившись, щупловат, невысок, расправляет погнувшийся на ветру колосок. Терпеливо, несильно и с любовью такой, словно это Россию расправляет рукой… А в избе – среди космоса, среди лунных равнин дремлет рядышком с кошкою председателев сын. Бредит звездною славою, всем собой вдалеке, и горбушка шершавая у него в кулаке. 10 июля 1964, «Моряна» Катер связи
Не начиналась навигация и ожидалась много позже, а письма с просьбами, наказами лежали грудою на почте. А там рыбацкие каракули уплыть напрасно порывались, корили, жаловались, плакали, в любви неловко признавались. Напрасно лайки перед волнами, глазами рыская в тумане, на днищах лодок перевернутых лежали серыми холмами. Но, словно призрак, что пригрезился в томительном однообразье, седыми мачтами прорезался обледенелый катер связи. Он был заезженный, замурзанный, но для рыбацкого селенья звучало самой лучшей музыкой его простудное сипенье. И, нам конец на берег выкинув, таскали молча, деловито матросы, мрачные, как викинги, в мешках дерюжных души чьи-то. И катер вновь пошел намаянно, бортами льды ломая трудно, а я среди мешков наваленных лежал в его промозглом трюме. Я всею мечущейся совестью ответ выискивал в мученье: «А что же я такое, собственно, и в чем мое предназначенье? Неужто я – лодчонка утлая и, словно волны, катят страсти, швыряясь мной?» Но голос внутренний мне отвечал: «Ты – катер связи. Спеши волнами разъяренными, тяжелый от обледененья, меж всеми, льдом разъединенными и ждущими объединенья. Еще начала навигации придется ждать, пожалуй, долго, но ты неси огни негаснущие соединительного долга. И пенной жизнью, как Печорою, сквозь все и льдины и норд-весты вези в себе мешки почтовые, где безнадежность и надежды. Но помни, свой гудок надсаживая, что, лишь утихнут непогоды, пройдут водой, уже не страшною, взаправдашние пароходы. И рыбаки, привстав над барками, на них смотреть, любуясь, будут и под гудки, холено-бархатные, твой сиплый голос позабудут. Но ты, пропахший рыбой, ворванью, не опускай понуро снасти. Ты свое дело сделал вовремя — и счастлив будь. Ты – катер связи». Так говорил мой голос внутренний, внушая чувство вещей ноши, и был я весь какой-то утренний среди печорской белой ночи. Я не раздумывал завистливо про чью-то жизнь среди почета, а был я счастлив, что зависело и от меня на свете что-то. И сам, накрытый чьей-то шубою, я был от столького зависим, и, как письмо от Ваньки Жукова, дремал на грудах прочих писем. 11 июля 1964, «Моряна» вернутьсяТак на Севере народ называет умерших. |
