Баллада о стерве Она была первой, первой, первой кралей в архангельских кабаках. Она была стервой, стервой, стервой с лаком серебряным на коготках. Что она думала, дура, дура, кто был действительно ею любим? …Туфли из Гавра, бюстгальтер из Дувра и комбинация с Филиппин. Когда она павой, павой, павой с рыжим норвежцем шла в ресторан, муж ее падал, падал, падал на вертолете своем в океан. Что же молчишь ты? Танцуй, улыбайся!.. Чудится ночью тебе, как плывет мраморный айсберг, айсберг, айсберг, ну а внутри его – тот вертолет. Что ж ты не ищешь разгула, разгула, что же обводишь ты взглядом слепым туфли из Гавра, бюстгальтер из Дувра и комбинацию с Филиппин? Вот ты от сраму, от сраму, от сраму прячешься в комнатке мертвой своей. Вот вспоминаешь про маму, про маму, вот вспоминаешь вообще про людей. Бабою плачешь, плачешь, плачешь, что-то кому-то бежишь покупать. Тихая, нянчишь, нянчишь, нянчишь чьих-то детишек и плачешь опять. Что же себя укоряешь нещадно? Может, действительно, бог для людей создал несчастья, несчастья, несчастья, чтобы мы делались чище, добрей?! …Она была первой, первой, первой кралей в архангельских кабаках. Она была стервой, стервой, стервой с лаком серебряным на коготках. 11–23 сентября 1964, Гагра – Коктебель «На шхуну по-корсарски…»
На шхуну по-корсарски взбираются, ловки, еще вчера – курсанты, сегодня – моряки. И делают затяжки, как должно морякам, и новые фуражки макают в океан. И свищут баламутно — идет игра в аврал! — и каждый полуюнга и полуадмирал. К причалу прикипели, в них злобно влюблены, мальчишки-курнопели, от зависти бледны. А там, на той посуде, с трубчонками во рту такие же, по сути, мальчишки на борту. Хожу я косолапо, как истинный моряк, а я еще салага, а я еще сопляк. Вы сходите, мальчишки, от зависти с ума, но видел я штормишки, а вовсе не шторма. Что жизнь меня швыряла, я это просто врал, и не было аврала, а лишь игра в аврал. Но по ночам подспудно твердит какой-то бес, что будет крик: «Полундра!» что будет главный бенц! Тельняшка жаждет шквалов. Пришли бы поскорей мои двенадцать баллов — двенадцать козырей! Но нет пока полундры, и ветер не взыграл… Гуляю, полуюнга и полуадмирал. И не было мне тяжко, и разве что в гульбе соленая фуражка на шалой голове! 23 сентября 1964, Коктебель Баллада о выпивке Мы сто белух уже забили, цивилизацию забыли, махрою легкие сожгли, но, порт завидев, – грудь навыкат! друг другу начали мы выкать и с благородной целью выпить со шхуны в Амдерме сошли. Мы шли по Амдерме, как боги, слегка вразвалку, руки в боки, и наши бороды и баки несли направленно сквозь порт; и нас девчонки и салаги, а также местные собаки сопровождали, как эскорт. Но, омрачая всю планету, висело в лавках: «Спирту нету». И, как на немощный компот, мы на «Игристое донское» глядели с болью и тоскою и понимали – не возьмет. Ну кто наш спирт и водку выпил? И пьют же люди – просто гибель… Но тощий, будто бы моща, Морковский Петька из Одессы, как и всегда, куда-то делся, сказав таинственное: «Ща!» А вскоре прибыл с многозвонным огромным ящиком картонным, уже чуть-чуть навеселе; и звон из ящика был сладок, и стало ясно: есть! порядок! И подтвердил Морковский: «Е!» Мы размахались, как хотели, — зафрахтовали «люкс» в отеле, уселись в робах на постели; бечевки с ящика слетели, и в блеске сомкнутых колонн пузато, грозно и уютно, гигиеничный абсолютно предстал тройной одеколон. И встал, стакан подняв, Морковский, одернул свой бушлат матросский, сказал: «Хочу произнести!» «Произноси!» – все загудели, но только прежде захотели хотя б глоток произвести. Сказал Морковский: «Ладно, – дернем! Одеколон, сказал мне доктор, предохраняет от морщин. Пусть нас осудят – мы плевали! Мы вина всякие пивали. Когда в Германии бывали, то «мозельвейном» заливали мы радиаторы машин. А кто мы есть? Морские волки! Нас давит лед, и хлещут волны, но мы сквозь льдины напролом, жлобам и жабам вставим клизму, плывем назло имперьялизму?!» И поддержали все: «Плывем!» «И нам не треба ширпотреба, нам треба ветра, треба неба! Братишки, слухайте сюда: у нас в душе, як на сберкнижке, есть море, мама и братишки, все остальное – лабуда!» Так над землею-великаном стоял Морковский со стаканом, в котором пенились моря. Отметил кэп: «Все по-советски…» И только боцман всхлипнул детски: «А моя мамка – померла…» И мы заплакали навзрыдно, совсем легко, совсем нестыдно, как будто в собственной семье, гормя-горючими слезами сперва по боцмановой маме, а после просто по себе. Уже висело над аптекой «Тройного нету!» с грустью некой, а восемь нас, волков морских, рыдали, – аж на всю Россию! И мы, рыдая, так разили, как восемь парикмахерских. Смывали слезы, словно шквалы, всех ложных ценностей навалы, все надувные имена, и оставалось в нас, притихших, лишь море, мама и братишки (пусть даже мамка померла). Я плакал – как освобождался, я плакал, будто вновь рождался, себе – иному – не чета, и перед богом и собою, как слезы пьяных зверобоев, была душа моя чиста. 23–26 сентября 1964, Коктебель |
