«Комаров по лысине размазав…» Комаров по лысине размазав, попадая в топи там и сям, автор нежных дымчатых рассказов шпарил из двустволки по гусям. И, грузинским тостам не обучен, речь свою за водкой и чайком уснащал великим и могучим русским нецензурным языком. В духоте залузганной хибары он ворчал, мрачнее сатаны, по ночам – какие суки бабы, по утрам – какие суки мы. А когда храпел, ужасно громок, думал я тихонько про себя: за него, наверно, тайный гномик пишет, нежно перышком скрипя. Но однажды ночью темной-темной при собачьем лае и дожде (не скажу, что с радостью огромной) на зады мы вышли по нужде. Совершая тот обряд законный, мой товарищ, спрятанный в тени, вдруг сказал мне с дрожью незнакомой: «Погляди, как светятся они!» Били прямо в нос навоз и силос. Было гнусно, сыро и темно. Ничего как будто не светилось и светиться не было должно. Но внезапно я увидел, словно на минуту раньше был я слеп, как свежеотесанные бревна испускали ровный-ровный свет. И была в них лунная дремота, запах далей северных лесных и еще особенное что-то, выше нас и выше их самих. А напарник тихо и блаженно выдохнул из мрака: «Благодать… Светятся-то, светятся как, Женька!» и добавил грустно: «Так их мать!..» 12 июля 1964, «Моряна» Зачем ты так? Когда радист «Моряны», горбясь, искал нам радиомаяк, попал в приемник женский голос: «Зачем ты так? Зачем ты так?» Она из Амдермы кричала сквозь мачты, льды и лай собак, и, словно шторм, кругом крепчало: «Зачем ты так? Зачем ты так?» Давя друг друга нелюдимо, хрустя друг другом так и сяк, одна другой хрипели льдины: «Зачем ты так? Зачем ты так?» Белуха в море зверобою кричала, путаясь в сетях, фонтаном крови, всей собою: «Зачем ты так? Зачем ты так?» Ну, а его волна рябая швырнула с лодки, и бедняк шептал, бесследно погибая: «Зачем ты так? Зачем ты так?» Я предаю тебя, как сволочь, и нет мне удержу никак, и ты меня глазами молишь: «Зачем ты так? Зачем ты так?» Ты отчужденно и ненастно глядишь – почти уже как враг, и я молю тебя напрасно: «Зачем ты так? Зачем ты так?» И все тревожней год от году кричат, проламывая мрак, душа – душе, народ – народу: «Зачем ты так? Зачем ты так?» 12 июля 1964, «Моряна» «Выстрелами море запугав…»
Выстрелами море запугав, топают в пахучий камбуз тяжко зверобои в алых сапогах. Вслед Аниська – рыжая дворняжка. Суп разлив запаренным парням, кок несет в тарелке корм Аниське. Хорошо сидится вместе нам в камбузе – в локальном коммунизме! Говорить свободно – не грешно, как макать чеснок в одну солонку. Все нормально. Так и быть должно. Истина, понятная ребенку. Все белуху били наравне, все один и тот же суп хлебают. Как-то и не думается мне, что на свете сволочи бывают. Странны мне и зависть и корысть. Подлецы – загадочные лица. Все помрем – зачем друг друга грызть? Все помрем – зачем же сволочиться? Если кто-то к чину и рублю тянется, кого-то подминая, этого не то что не люблю, — честно говоря, не понимаю. Может быть, я самоупоён, может быть, я просто слишком молод, в миропонимании моем уместиться сволочи не могут. Уж такое мне оно дано! «Узкое» – мне кто-то скажет колко. Узкое, но чистое оно, будто бы матросская койка. 13 июля 1964, «Моряна» Белые ночи в Архангельске Белые ночи – сплошное «быть может»… Светится что-то и странно тревожит — может быть, солнце, а может, луна. Может быть, с грустью, а может, с весельем, может, Архангельском, может, Марселем бродят новехонькие штурмана. С ними в обнимку официантки, а под бровями, как лодки-ледянки, ходят, покачиваясь, глаза. Разве подскажут шалонника гулы, надо ли им отстранять свои губы? Может быть, надо, а может, нельзя. Чайки над мачтами с криками вьются — может быть, плачут, а может, смеются. И у причала, прощаясь, моряк женщину в губы целует протяжно: «Как твое имя?» – «Это не важно…» Может, и так, а быть может, не так. Вот он восходит по трапу на шхуну: «Я привезу тебе нерпичью шкуру!» Ну, а забыл, что не знает – куда. Женщина молча стоять остается. Кто его знает – быть может, вернется, может быть, нет, ну а может быть, да. Чудится мне у причала невольно: чайки – не чайки, волны – не волны, он и она – не он и она: все это – белых ночей переливы, все это – только наплывы, наплывы, может, бессонницы, может быть, сна. Шхуна гудит напряженно, прощально. Он уже больше не смотрит печально. Вот он, отдельный, далекий, плывет, смачно пуская соленые шутки в может быть море, на может быть шхуне, может быть, тот, а быть может, не тот. И безымянно стоит у причала — может, конец, а быть может, начало — женщина в легоньком сером пальто, медленно тая комочком тумана, — может быть, Вера, а может, Тамара, может быть, Зоя, а может, никто… 15 июля 1964, «Моряна» |
