Сейчас делается очень многое, хотя еще далеко не все, для скорейшего поднятия нашего сельского хозяйства, уровня жизни наших хлеборобов, и Ахматова, и Шостакович всенародно признаны нашей советской классикой, но вправе ли мы забывать горькие уроки, преподанные историей, показавшей, насколько губителен разрыв между мнением «сверху» и мнением народа?

Развитие экономического мышления не получится без развития мышления как такового. Смелые преобразующие решения неосуществимы при нравственной негативности к радикальным переменам, при трусости, ибо такая трусость создает болотную непроходимость для ценнейших инициатив. Народ должен тоже помогать руководству и трудом, и откровенной гласностью своих личных мнений, высказываемых не ради острого словца, а ради общего дела, неделимого на мнение «сверху» и мнение «снизу». «Кабычегоневышлисты» пугают нас тем, что гласность может превратиться в анархию. Правда из рук друга – лекарство, из недобрых рук – яд. Сейчас, когда наше государство выросло, окрепло, мы тем более не должны опасаться собственной критической откровенности личных мнений, ибо эта откровенность – признак нашей зрелости, силы, а сглаживание острых углов – признак слабости. Кабычегоневышлистская боязнь «потери лица» чаще всего ведет именно к потере лица. Общественное умолчание есть скрытая форма анархии. Нет ничего вреднее, когда все послушно голосуют, но формально поднятые руки вскидываются не по велению сердца и разума, а по инерции. Такое формальное голосование затем переходит в вольный или невольный саботаж тех самых постановлений, за которые только что голосовали. Гласность, конечно, не должна быть самоцелью. Гласность не должна превращаться в громогласность людей, которым нечего сказать. Мы не за гласность болтливого безмыслия, а за гласность мыслей, которые можно превратить в энергию действий.

Но на фоне призывов к гражданской смелости, к правдивости существует постоянное сопротивление «кабычегоневышлистов», стремящихся снивелировать, сбалансировать, усреднить взгляд на многие исторические явления и на сегодняшнюю жизнь. Всячески мешая писателям, режиссерам, художникам, ученым, рабочим выражать их личное мнение, такие безнадежно устаревшие динозавры ложного охранительства тем не менее пытаются ставить свое личное мнение превыше всех других. Если техническая комиссия выносит негативное решение по поводу конструкции нового самолета, а самолет, несмотря на это решение, все-таки выпускается и летает во славу нашей Родины, то такая техническая комиссия не должна оставаться вне общественного, морального контроля. Пора ввести в нашу практику, что те люди, которые становились на пути ценных изобретений, мешали публикации литературных произведений, постановке спектаклей, фильмов, выставке картин, затем получивших всенародное признание, должны признаваться некомпетентными.

Незапланированно берущий слово на собрании слесарь и нелицеприятно говорящий рабочую правду в лицо неуютно передергивающего плечами начальства, доярка, забывшая подсунутую ей бумажку и выдыхающая каждое слово из своего крестьянского, многострадального сердца, ученый, принципиально ведущий бой против лженаучных, тормозящих передовую мысль концепций, писатель, с трибуны съезда российской словесности выражающий глубокую озабоченность судьбой северных рек, – все мы равны и ответственны перед историей, и наши личные мнения сливаются, как реки, в единое мнение народа.

Великая сила личного мнения – это рычаг коллективной демократии.

Демократия коллективная невозможна без демократии индивидуальной.

1986

Инвалиды и Сталин[3]

В своем письме читатель А. Лубенец упрекает меня «в уничижении тех, кто сражался на той войне, кто создавал ценности до и после войны» и в «возвеличении, восхвалении инвалидов лагерей»: дескать, то были люди, а инвалиды «той войны» – так себе. Вопрос: может ли поэт, якобы уничижающий инвалидов войны, считающий их людьми «так себе», написать песню «Хотят ли русские войны?» и многие другие стихи, воспевающие подвиг нашего народа в Великую Отечественную? Лубенец пишет: «Евтушенко сдержанно, но довольно прозрачно издевается над доверчивостью, наивностью и слепой любовью инвалида к Вождю…»

Во-первых, я не издеваюсь, а говорю об этой слепой любви с болью и сожалением. Лозунг «3а Родину, за Сталина!» был предписан сверху политуправлением, но тем не менее многие фронтовики верили в него искренне, ибо не знали тогда гигантских размеров сталинских злодеяний по отношению к собственному народу. Я не издеваюсь над их наивной искренностью, но я не могу простить тому человеку, кто этой искренностью так цинично пользовался, отправляя, например, героев Брестской крепости за колючую проволоку. Многие инвалиды войны стали затем инвалидами лагерей. У нас много памятников ветеранам войны, но вот памятников ветеранам лагерей еще нет – и разве нельзя поэту «возвеличить» их если не бронзой, так словом?

Если не все инвалиды войны догадывались о масштабах трагической правды, то инвалиды лагерей сохранили правду, горчайшую, но драгоценную для истории. Вот в чем смысл этого стихотворения. И не стоит упрекать меня в неточности, что я называю Сталина Генералиссимусом, а не главнокомандующим. Генералиссимус – это последнее воинское звание Сталина, и инвалид войны так называет его не во время войны, а сейчас.

Но если письмо т. Лубенца продиктовано, как я надеюсь, лишь досадным недопониманием моего замысла, то письмо т. Александрова в «Комсомольце» построено на железной логике антигласности. Александров, конечно, оговаривается: «Я тоже решительно осуждаю имевшие место (! – Е.Е.) произвол, нарушение социалистической законности, черные дела Берии… Но трудящиеся шли к новой жизни неизведанными путями, и ошибки естественны». Так что же, значит, убийства многих выдающихся революционеров были «естественны»? Значит, варварские жестокости по отношению к середнякам под видом борьбы с кулаками – тоже «естественны»? Значит, миллионы ни в чем не повинных людей в лагерях – это «естественно»? Значит, публичное шельмование Шостаковича, Ахматовой, Зощенко – «естественно»? Значит, дело врачей – «естественно»? И во всем этом виноват только один Берия? Нет, такое отношение к исторической гласности, как у Александрова, чревато повторением прежних ошибок и преступлений, ибо и новые ошибки легко тогда будет назвать «естественными».

Тов. Александров заявляет: «Не стыжусь истории своей страны». Я тоже не стыжусь победы над фашизмом, ибо это гордость нашего народа. Но есть и то в истории нашей страны, чего необходимо стыдиться. Гражданский стыд есть двигатель общественного прогресса, есть гарант неповторения прежних ошибок. Большая литература невозможна ни без гражданской гордости, ни без гражданского стыда.

1988

Я счастлив тем, что являюсь одним из свидетелей и участников Великой Реабилитации: реабилитации нашей веры в самих себя. Эта Великая Реабилитация невозможна без осуждения бывших «судей», их недозволенных методов, без осуждения насильственно навязанных лжетеорий – политических и научных, превращавшихся в антинародную практику. Эта Великая Реабилитация невозможна без конкретной реабилитации конкретных людей, конкретных книг, теорий, которые должны превращаться в народную практику демократии.

Начало этой Великой Реабилитации положил XX съезд партии. Затем в стрелку на часах истории вцепились руки тех, кто боялся правды. Но стрелку удалось только замедлить, а не сломать.

Перестройка должна быть гарантом развития духовного и материального, и все прогрессивное человечество гарантом безопасности всех народов. В негативном отношении к перестройке смыкаются реакционеры Запада и наши внутренние догматики, которые переходят ко все более агрессивным действиям. Я приветствую справедливую отповедь антиперестроечному манифесту в «Советской России». Под этим манифестом стояла только одна фамилия, но могли бы стоять и другие немалочисленные фамилии врагов перестройки, с которых постепенно спадает маска политической мимикрии.