Бабушка Олёна,

слышишь,

                как повсюду

бьет весна-гулена

в черепки посуду,

как захмелела сойка

с березового сока

и над избой твоей

поет,

       что соловей?

Ты на лес,

                на реченьку

посмотреть сходи…

Что глядишь невесело

на ноги свои?

И ночами белыми

голосом-ручьем

с ними, ослабелыми,

говоришь о чем?

«Ноженьки мои, ноженьки,

что же вы так болите?

Что же вы в белые ноченьки

снова бежать не велите?

«Лодочки» в пляске навастривая,

вы каблуки сбивали,

и сапоги наваксенные

за вами не успевали.

Вы торопились бо́сыми

в лес по заросшей тропочке,

посеребренные росами,

вздрагивая по дролечке.

И под рассохлой лодкою,

где муравьи да кузнечики,

гладил он вас, мои легкие,

ровные, словно свечечки.

Ноженьки мои, ноженьки,

кроме гулянок с гармошкой,

знали вы тяжкие ношеньки —

ведра, мешки с картошкой.

Все я на вас – то с тряпкою,

то с чугунком, то с вилами,

то с топором, то с тяпкою, —

вот вы и стали остылыми.

На вас я полола-выкашивала,

мыкалась в снег и в дождик;

на вас я в себе вынашивала

осьмнадцать сынов и дочек.

Ни одного не выскоблила, —

мы ведь не городские.

Всех я их к сроку вызволила,

всех отдала России.

Всех я учиться заставила.

«Вникайте!» – им повторяла.

На ноги их поставила,

ну а свои потеряла.

Вот и не вижу солнышка…

Если б вы, ноженьки, ожили!

Куда же ушла ваша силушка,

ноженьки мои, ноженьки?!»

Бабушка Олёна,

я плачу —

               не смотри.

Но слышишь:

                     исступленно

токуют глухари.

И над рекою Вологдой

бежит,

          бежит под ток

над льдами и над волнами

девчонка с ноготок.

Бежит, как зачумленная,

к незнаемой любви…

У нее,

         Олёна,

ноги твои!

От восторга рушатся

ложи и галерки.

Балерина русская

танцует в Нью-Йорке.

Сколько в ней полета,

буйства в крови!..

У нее,

         Олёна,

ноги твои!

Не привык я горбиться —

гордость уберег.

И меня

           горести

не собьют с ног.

Сдюжу несклоненно

в любые бои…

У меня,

            Олёна,

ноги твои!

Охота – это вовсе не охота,

а что – я сам не знаю. Это что-то,

чего не можем сами мы постичь,

и, сколько бы мы книжек ни вкусили, —

во всей его мятущести и силе

зовет нас предков первобытный клич.

От мелких драк, от перебранок постных

беги в леса на глухариный подслух,

пружинно сжавшись, в темноте замри,

вбирай в себя все шорохи и скрипы,

всех птиц журчанья, щелканья и всхлипы,

все вздрагиванья неба и земли.

Потом начнет надмирье освещаться,

как будто чем-то тайно освящаться,

и – как по табакерке ноготок —

из-за ветвей, темнеющих разлапо

и чуть уже алеющих, раздастся

сначала робко, тоненько: «Ток-ток!»

«Ток-ток!» – и первый шаг, такой же робкий.

«Ток-ток!» – и шаг второй, уже широкий.

«Ток-ток!» – и напролом сквозь бурелом.

«Ток-ток!» – через кусты, как в сумасшествье.

«Ток-ток!» – упал и замираешь вместе

с не видимым тобою глухарем.

Но вновь: «Ток-ток!» – и вновь под хруст и шелест,

проваливаясь в прелую замшелость,

не утирая кровь от комарья,

как будто там отчаянно токует

и по тебе оторванно тоскует

твое непознаваемое «я».

Уже ты видишь, видишь на поляне

в просветах сосен темное пыланье.

Прыжок, и – леса гордый государь —

перед тобой, в оранжевое врублен,

сгибая ветку, отливая углем,

как черный месяц, светится глухарь.

Он хрюкает, хвостище распускает,

свистящее шипенье испускает,

поводит шеей, сам себя ласкает

и воспевает существо свое.

А ты стоишь, не зная, что с ним делать…

Само в руках твоих похолоделых

дрожаще поднимается ружье.

А он – он замечать ружья не хочет.

Он в судорогах сладостных пророчит.

Он ерзает, бормочет. В нем клокочет

природы захлебнувшийся избыв.

А ты стреляешь, – и такое чувство,

когда стреляешь, словно это чудо

ты можешь сохранить, его убив.

Так нас кидают крови нашей гулы

на зов любви. Кидают в чьи-то губы,

чтоб ими безраздельно обладать.

Но сохранить любовь хотим впустую.

Вторгаясь в сущность таинства святую,

его мы можем только убивать.

Так нас кидает бешеная тяга

и к вам, холсты, и глина, и бумага,

чтоб сохранить природы красоту.

Рисуем, лепим или воспеваем —

мы лишь природу этим убиваем.

И от потуг бессильных мы в поту.

И что же ты, удачливый охотник,

невесел, словно пойманный охальник,

когда, спускаясь по песку к реке,

передвигаешь сапоги в молчанье

с бессмысленным ружьишком за плечами

и с убиенным таинством в руке?!