Граждане, послушайте меня… Я на пароходе «Фридрих Энгельс», ну а в голове – такая ересь, мыслей безбилетных толкотня. Не пойму я – слышится мне, что ли, полное смятения и боли: «Граждане, послушайте меня…» Палуба сгибается и стонет, под гармошку палуба чарльстонит, а на баке, тоненько моля, пробует пробиться одичало песенки свербящее начало: «Граждане, послушайте меня…» Там сидит солдат на бочкотаре. Наклонился чубом он к гитаре, пальцами растерянно мудря. Он гитару и себя изводит, а из губ мучительно исходит: «Граждане, послушайте меня…» Граждане не хочут его слушать. Гражданам бы выпить да откушать и сплясать, а прочее – мура! Впрочем, нет, – еще поспать им важно… Что он им заладил неотвязно: «Граждане, послушайте меня…»? Кто-то помидор со смаком солит, кто-то карты сальные мусолит, кто-то сапогами пол мозолит, кто-то у гармошки рвет меха. Но ведь сколько раз в любом кричало и шептало это же начало: «Граждане, послушайте меня…» Кто-то их порой не слушал тоже. Распирая ребра и корежа, высказаться суть их не могла. И теперь, со вбитой внутрь душою, слышать не хотят они чужое: «Граждане, послушайте меня…» Эх, солдат на фоне бочкотары, я такой же – только без гитары… Через реки, горы и моря я бреду и руки простираю и, уже охрипший, повторяю: «Граждане, послушайте меня…» Страшно, если слушать не желают. Страшно, если слушать начинают. Вдруг вся песня, в целом-то, мелка, вдруг в ней все ничтожно будет, кроме этого мучительного, с кровью: «Граждане, послушайте меня…» 29 сентября 1963, Ангара, пароход «Фридрих Энгельс», Иркутск – Братск «Пришли иные времена…» Пришли иные времена. Взошли иные имена. Они толкаются, бегут. Они врагов себе пекут, приносят неудобства и вызывают злобства. Ну, а зато они – «вожди», и их девчонки ждут в дожди и, вглядываясь в сумрак, украдкой брови слюнят. А где же, где твои враги? Хоть их опять искать беги. Да вот они – радушно кивают равнодушно. А где твои девчонки, где? Для их здоровья на дожде опасно, не иначе — им надо внуков нянчить. Украли всех твоих врагов. Украли легкий стук шагов. Украли чей-то шепот. Остался только опыт. Но что же ты загоревал? Скажи – ты сам не воровал, не заводя учета, все это у кого-то? Любая юность – воровство. И в этом – жизни волшебство: ничто в ней не уходит, а просто переходит. Ты не завидуй. Будь мудрей. Воров счастливых пожалей. Ведь как ни озоруют, их тоже обворуют. Придут иные времена. Взойдут иные имена. 10 октября 1963, Гульрипш «Банально веру в жизнь терять….»
Банально веру в жизнь терять, — так лучше будем не банальны! Пусть подлецы или болваны порочат всяческий талант! Пусть хлеб вчерашних истин черств! Пусть, оптимизмом брызжа, перья внедряют яростно безверье! Им помогать? На кой нам черт! Давайте верить им назло. Как надо верить, им покажем и этой верою докажем, что крупно им не повезло. Всегда снедаем страхом тот, кто весь во власти лицемерья, уж ни во что давно не веря, о правоверности поет. Душа его темным-темна. Когда он веру в ком-то видит, ее старается он выбить, в ней смерть его затаена. И, ежась внутренне тайком, грозя принять крутые меры, в давно облезшей маске веры грозит безверье кулаком. 10 октября 1963, Гульрипш Любимая, спи… Соленые брызги блестят на заборе. Калитка уже на запоре. И море, дымясь, и вздымаясь, и дамбы долбя, соленое солнце всосало в себя. Любимая, спи… Мою душу не мучай. Уже засыпают и горы и степь. И пес наш хромучий, лохмато-дремучий, ложится и лижет соленую цепь. И море – всем топотом, и ветви – всем ропотом, и всем своим опытом — пес на цепи, а я тебе – шепотом, потом – полушепотом, потом – уже молча: «Любимая, спи…» Любимая, спи… Позабудь, что мы в ссоре. Представь: просыпаемся. Свежесть во всем. Мы в сене. Мы сони. И дышит мацони откуда-то снизу, из погреба, — в сон. О, как мне заставить все это представить тебя, недоверу? Любимая, спи… Во сне улыбайся (все слезы отставить!), цветы собирай и гадай, где поставить, и множество платьев красивых купи. Бормочется? Видно, устала ворочаться? Ты в сон завернись и окутайся им. Во сне можно делать все то, что захочется, все то, что бормочется, если не спим. Не спать безрассудно, и даже подсудно, — ведь все, что подспудно, кричит в глубине. Глазам твоим трудно. В них так многолюдно. Под веками легче им будет во сне. Любимая, спи… Что причина бессонницы? Ревущее море? Деревьев мольба? Дурные предчувствия? Чья-то бессовестность? А может, не чья-то, а просто моя? Любимая, спи… Ничего не попишешь, но знай, что невинен я в этой вине. Прости меня – слышишь? — люби меня – слышишь? хотя бы во сне, хотя бы во сне! Любимая, спи… Мы на шаре земном, свирепо летящем, грозящем взорваться, — и надо обняться, чтоб вниз не сорваться, а если сорваться — сорваться вдвоем. Любимая, спи… Ты обид не копи. Пусть соники тихо в глаза заселяются. Так тяжко на шаре земном засыпается, и все-таки — слышишь, любимая? — спи… И море – всем топотом, и ветви – всем ропотом, и всем своим опытом — пес на цепи, а я тебе – шепотом, потом – полушепотом, потом – уже молча: «Любимая, спи…» 11 октября 1963, Гульрипш |
