Ни одну книгу я так долго не составлял, не редактировал, как эту. Это «дайджест» (выжимка), концентрат моей сорокалетней работы в поэзии и в прозе, в публицистике и в критике.

Эта книга – мой сгущенный в слова жизненный опыт. Эта книга – попытка посоветовать кое-что своим опытом.

В книгу вошли иногда полностью, иногда фрагментарно многие статьи, которые я писал для советских и зарубежных газет и журналов. Но я беспощадно вымарывал из этих статей то, что считаю сейчас устаревшим, а такого в них много. Кое-что уточнял. Но многое было и предугадано и даже напророчено.

С 1949 года, с которого я начал печататься, я был как будто несколькими людьми, прожившими совершенно разные жизни. Будущий автор «Наследников Сталина» в ранней юности искренне писал стихи, воспевающие Сталина. Было ли это моим двурушничеством, хамелеонством? Нет, это было развитием личности. К счастью, мое личное развитие совпало с развитием исторических событий. А если бы нет? Если бы я пришел к антисталинскому мышлению при жизни Сталина, то конец мой был бы однозначен – расстрел или лагеря. Если бы я продолжал писать ему оды или, в случае прихода к власти Берии, стал лауреатом бериевской премии, то физически я бы остался жив, но как поэта меня бы не было. При таком историческом раскладе Солженицын мог бы умереть, никому не известный, где-нибудь на Колыме от пеллагры, Ростропович мог бы играть на концертах, где из правительственной ложи поблескивало пенсне Лаврентия Павловича, а Тенгиз Абуладзе ставил бы пышные исторические фильмы не современнее, чем о царице Тамаре.

История меня спасла и от пыток, и от палаческих ласк. Но она не спасла меня от множества иллюзий, за которые я жестоко поплатился своими разочарованиями.

Я был с детства романтиком, легко поддающимся влюбленной ослепленности. Романтика меня часто предавала. Но, к счастью, одновременно я был спасительно зрячим реалистом. Реализм не давал мне превратиться в неизлечимого слепца, в его самую худшую разновидность – в пропагандиста слепоты.

Составляя эту книгу, я безжалостно старался отшелушить все ложно романтическое, что сейчас мне кажется или преступно наивным, или высокопарно смешным. Но тем не менее я не старался выкинуть все романтическое, ибо без этого не было бы меня. Именно по этим причинам я все-таки оставил фрагменты «Преждевременной автобиографии», которая, несмотря на обвинения ее в очернительстве, является романтическим идеализмом. Но, горько усмехаясь над собственным и чужим риторическим романтизмом, я в то же время жалею, как неполноценных людей, всех, лишенных романтического дара.

Да, ложная политическая или религиозная романтика приводила в истории к преступным, кровавым результатам. Но и все лучшее в политике, религии, искусстве, да и в личных человеческих чувствах было бы невозможно без чистой, одухотворяющей романтики. Эта книга представляет собой попытку особой исповеди – накапливавшейся годами. На этой книге лежит грустная тень моих многих разбитых надежд, оказавшихся иллюзиями. Их невозможно было сократить или отредактировать до неузнаваемости, как нельзя отредактировать гены, не прибегая к опасным сомнительным экспериментам. Но в этой книге есть и надежды сохраненные, пронесенные мной сквозь цинические перипетии жизни, и в первую очередь надежда на возможность человеческого братства. Великий философ-идеалист Николай Федоров всю историю определял как борьбу двух тенденций: братства и небратства.

Надеюсь, что в этой борьбе пригодится мой жизненный опыт, который по фразам, по строчкам и составил эту книгу.

1990

В новом замечательном фильме братьев Тавиани «Хаос» итальянские крестьяне, поймав ворона, привязывают ему на шею железный колокольчик, и ворон летает над горами, долинами, над страданиями, слезами и кровью, оглашая тревожным звоном небо и землю, не позволяя спать людям равнодушным или людям слишком усталым, для того чтобы что-то услышать. Настоящему художнику не надо ничего привязывать – он рождается с колоколом Джона Донна и Хемингуэя на шее. Тяжесть этого колокола спасительно не позволяет большим художникам взлетать преступно высоко над человеческими несчастьями.

В древнерусской истории колокол, звонивший по убиенному царевичу Димитрию, был жестоко наказан как мятежник. По царскому указу у него вырвали язык, его били плетьми, погрузили на телегу и отправили в сибирскую ссылку под строгой охраной.

Колокола предупреждали первыми о появляющихся на горизонте монгольских ордах, ибо колокольня одновременно была и сторожевой башней. Колокол собирал вольнолюбивых новгородцев на вече. Не случайно Герцен назвал свой журнал, издаваемый в эмиграции, «Колокол», ибо набат и восстание совести всегда были связаны.

Поэт Кедрин писал о войне:

Роль колокольную снова взяли на себя поэты нашего поколения. Вознесенский писал:

Функция большого искусства – это функция колокола, будящего заснувшую совесть.

Когда того или иного художника критикуют только за то, что он смотрит на мир (по русскому идиоматическому выражению) только с собственной колокольни, то на самом деле счастье, что у него есть своя собственная колокольня. Лишь бы она не превратилась ни в башню из слоновой кости, ни в бюрократическое кресло, ни в трибуну для риторической болтовни, ни в персональный бункер.

В США в магазине сувениров я увидел лосьон для бритья под именем «Либерти белл» («Колокол свободы»). Это был стеклянный колокольчик, сделанный в форме миниатюрного колокола, когда-то провозгласившего независимость Соединенных Штатов. При виде этого бестактного, вульгаризированного символа я с горечью вспомнил строки Тютчева:

Когда изначально талантливые художники коммерциализируются и смотрят на мир с колокольни позорного благоразумия, как говорил Маяковский, то из колоколов, будящих совесть, они превращаются в парфюмерные, стеклянные пародии на колокола. Я многое люблю в искусстве Америки, но как стыдно видеть появляющиеся на страницах журнала «Тайм» «паблисити» золотых часов «Ролекс», когда их рекламируют не какие-нибудь кинокомики второго сорта, а известные писатели и крупнейшие музыканты. Конечно, имя Данте можно зарифмовать с именем итальянского игристого вина «Асти Спуманте». Но можем ли мы представить великого поэта на коммерческой рекламе этого вина, а Чайковского на рекламе с бутылкой водки? «Неприлично, господа!» – как выразились бы об этом чеховские интеллигенты, застенчиво, но взволнованно поправляя свое пенсне. Как можно, разменивая колокольный звон на звон монет, рекламировать какие-то часы «Ролекс» в то время, когда часы истории отбивают свои тревожные удары?

Я говорю об этом не из паникерства. Но моральная безответственность перед лицом истории не менее разлагает, чем паника. Зачем колоколам лилипутизироваться до сережек, побренькивающих в ушах всемирной пошлости? Те, кто капитулирует перед агрессией всемирной пошлости, могут так же капитулировать и перед агрессией всемирной войны.

Сейчас есть целое кинонаправление – своего рода «ужасология». Это – то женщины-вампиры, своими очаровательными зубами прокусывающие шеи возлюбленных, то дети, внутрь которых вселился антихрист, то зловещие чудовища из других галактик. Однако вся эта придуманная ужасология есть трусость, попытка заменить ею реальную угрозу исчезновения всего человечества.