Мертвая рука Кое-кто живет еще по-старому, в новое всадить пытаясь нож. Кое-кто глядит еще по-сталински, сумрачно косясь на молодежь. Кое-кто, еще не укротившийся, оттянуть ее пытаясь вниз, намертво за стрелку ухватившийся, на часах истории повис. Кое-кто бессильной злобой мается и сжимает оба кулака. Мертвая рука не разжимается, ибо это мертвая рука. Мертвая рука прошлого, крепко ты еще вцепилась в нас. Мертвая рука прошлого ничего без боя не отдаст. Но раздавят временное в крошево тяжкою пятой своей века. Мертвая рука прошлого, все-таки ты – мертвая рука. Декабрь 1962, Гавана Второе рождение Нет, музыка была не виновата, ютясь, как в ссылке, в дебрях партитур, из-за того, что про нее когда-то надменно было буркнуто: «Сумбур…» И тридцать лет почти пылились ноты, и музыка средь мертвой полутьмы, распятая на них, металась ночью, желая быть услышанной людьми. Но автор ее знал, наверно, все же, что музыку запретом не запрешь, что правда верх возьмет еще над ложью, взиравшей подозрительно из лож, что, понимая музыку, всю муку, ей, осужденной на небытие, народ еще протянет свою руку и вновь на сцену выведет ее. Но обратимся к опере. На сцене худой очкастый человек – не бог. Неловкость в пальцев судорожной сцепке и в галстуке, торчащем как-то вбок. Неловко он стоит, дыша неровно. Как мальчик, взгляд смущенно опустил и кланяется тоже так неловко… Не научился. Этим победил. Декабрь 1962 1963 Юрию Никулину Всю жизнь свою мучительно итожа и взвешивая правду и вранье, я знаю: ложь в искусстве – это лонжа. Труднее, но почетней без нее. 3 марта 1963, цирк на Трубной Паноптикум в Гамбурге Полны величья грузного, надменны и кургузы, здесь, на поэта русского уставились курфюрсты. Все президенты, канцлеры в многообразной пошлости глядят угрюмо, кастово, и кастовость их – в подлости. За то, что жизнь увечили, корежили, давили, их здесь увековечили, верней, увосковили. В среду заплывших, жирных и тощих злобных монстров как вы попали, Шиллер, как вы попали, Моцарт? Вам бы — в луга светающие, вам бы — в цветы лесные… Вы здесь — мои товарищи. Враги — все остальные. Враги глядят убийственно, а для меня не гибельно, что я не нравлюсь Бисмарку и, уж конечно, Гитлеру. Но вижу среди них, как тени роковые, врагов, еще живых, фигуры восковые. Вон там — один премьер, вон там — другой премьер, и этот – не пример, и этот – не пример. Верней, примеры, да, но подлого, фальшивого. Самих бы их сюда, в паноптикум, за шиворот! Расставить по местам — пускай их обвоскуют. По стольким подлецам паноптикум тоскует! Обрыдла их игра. Довольно врать прохвостам! Давно пришла пора живых залить их воском. Пусть он им склеит рты, пусть он скует им руки. И пусть замрут, мертвы, как паиньки, по струнке. Я объявляю бунт. Я призываю всех их стаскивать с трибун под общий свист и смех. Побольше, люди, злости! Пора всю сволочь с маху из кресел, словно гвозди, выдергивать со смаком. Коллекцию их рож пора под резкий луч выуживать из лож, что карасей из луж. Пора в конце концов избавиться от хлама. В паноптикум лжецов — жрецов из храма срама! Подайте, люди, глас — не будьте же безгласны! В паноптикум — всех глав, которые безглавы! И если кто-то врет — пусть даже и по-новому, вы воском ему в рот: в паноптикум! В паноптикум! Еще полно дерьма, лжецов на свете — войска. Эй, пчелы, за дела! — нам столько надо воска! 10 марта 1963 |
