«Вся любопытная, как нерпочка…» Вся любопытная, как нерпочка, кося глазами из-под шапки, меня учительница-неночка, смеясь, обыгрывала в шашки. Так мы играли с ней на катере над той весеннею Печорою, и журавли на доску капали, подбеливая шашки черные. А кто-то там, в столичном климате, со мной, как с шашкою игрался, но вновь, с доски небрежно скинутый, лишь отвернутся — я взбирался. Я не впадал в тоску сиротскую. Я постигал всей моей шкурой науку больше, чем игроцкую — не стать проигранной фигурой. 1964 Лермонтов О ком под полозьями плачет сырой петербургский ледок? Куда этой полночью скачет исхлестанный снегом седок? Глядит он вокруг прокаженно, и рот ненавидяще сжат. В двух карих зрачках пригвожденно два Пушкина мертвых лежат. Сквозь вас, петербургские пурги, он видит свой рок впереди, еще до мартыновской пули, с дантесовской пулей в груди. Но в ночь – от друзей и от черни, от впавших в растленье и лень — несется он тенью отмщенья за ту неотмщенную тень. В нем зрелость не мальчика – мужа, холодная, как острие. Дитя сострадания – муза, но ненависть – нянька ее. И надо в дуэли доспорить, хотя после стольких потерь найти секундантов достойных немыслимо трудно теперь. Но пушкинский голос гражданства к барьеру толкает: «Иди!» …Поэты в России рождаются с дантесовской пулей в груди. 16 августа – 12 октября 1964, Переделкино «В моменты кажущихся сдвигов…» В моменты кажущихся сдвигов не расточайте силы зря, или по глупости запрыгав, или по глупости хандря. Когда с кого-то перья в драке летят под чей-то низкий свист, не придавайте передряге уж чересчур высокий смысл. И это признано не нами, что среди громкой чепухи спокойны предзнаменованья и все пророчества – тихи. 25–26 октября 1964, Переделкино Осень Внутри меня осенняя пора. Внутри меня прозрачно и прохладно, и мне печально, но не безотрадно, и полон я смиренья и добра. А если я бушую иногда, то это я бушую, облетая, и мысль приходит, грустная, простая, что бушевать – не главная нужда. А главная нужда – чтоб удалось себя и мир борьбы и потрясений увидеть в обнаженности осенней, когда и ты и мир видны насквозь. Прозренья – это дети тишины. Не страшно, если шумно не бушуем. Спокойно сбросить все, что было шумом, во имя новых листьев мы должны. Случилось что-то, видимо, со мной, и лишь на тишину я полагаюсь, где листья, друг на друга налагаясь, неслышимо становятся землей. И видишь все, как с некой высоты, когда сумеешь к сроку листья сбросить, когда бесстрастно внутренняя осень кладет на лоб воздушные персты. 26 октября 1964 «Так мала в этом веке пока что…»
Так мала в этом веке пока что человеческой жизни цена. Под голубкою мира Пикассо продолжается всюду война. Наших жен мы поспешно целуем, обнимаем поспешно детей, и уходим от них, и воюем на войне человечьих страстей. Мы воюем с песками, снегами, с небесами воюем, с землей. Мы воюем с неправдой, с долгами, с дураками и сами с собой. И когда умираем – не смейте простодушно поверить вполне ни в инфаркт, ни в естественность смерти мы убиты на этой войне. И мужей, без вины виноватых, наши жены, приникнув к окну, провожают глазами солдаток на проклятую эту войну. 26 октября 1964 «Хватит мелко самоутверждаться…» Хватит мелко самоутверждаться — я уж, слава богу, не дитя. Надоело самоутруждаться, грудь свою выпячивать, пыхтя. Из моих небрежных наблюдений все-таки я понял наперед: жажда мелких самоутверждений к саморазрушению ведет. Все проходит – женщины, известность, множество заманчивых огней. Остается внутренняя честность. Самоутвержденье только в ней. Самоутверждение бессмертно, если, не стремясь в бессмертный сан, для себя и мира незаметно утверждаешь большее, чем сам. 26 октября 1964 |
