Есть две лакмусовые бумажки для выяснения отношения к перестройке. «Скажите мне, что вы думаете о тех, кто сажал, и о тех, кого сажали, и я вам скажу, что вы думаете о перестройке». (Из понятия «те, кого сажали» я, разумеется, выбрасываю уголовников, фашистских подручных и прочий сброд.) На первой лакмусовой бумажке люди ловятся иногда по недостаточной информированности о преступлениях тех, кто сажал, хотя пора бы перестать оправдываться наивностью. Чаще всего это не наивность незнания, а нежелание знать. На второй лакмусовой бумажке ловятся, когда проявляют недоброжелательство к реабилитируемым. Что может быть неблагороднее, чем опорочить уже опороченных, плескануть чернильными кляксами на репутации тех, кто погиб в собственной крови! Такие антигуманные попытки прикрываются обычно тем, что мы, дескать, за реабилитацию, но не за идеализацию…

Но представьте, что в наш дом после множества лет мыканий за колючей проволокой возвращается невинно осужденный, когда-то названный шпионом, убийцей, вредителем человек? Первая естественная реакция, если мы люди, – это наша радость, счастье, что он жив, что мы можем прижаться к его груди, в которой, к счастью, еще бьется сердце. Возможно, у этого человека, пока он был на свободе, были свои недостатки. Возможно, когда-то однажды в пылу дискуссии он несправедливо отозвался об одном писателе, иногда ошибался и в теории, и в практике… Но все-таки с нашей стороны была бы безнравственной такая первая реакция на возвращение реабилитированного, если бы мы обрушили на него наши упреки и обвинения в адрес его когда-то совершенных ошибок, вместо того чтобы перво-наперво порадоваться его оправданию, его возвращению!

Мелкие попытки опорочить Великую Реабилитацию в конечном итоге обречены на провал. Но только в том случае, если мы каждый раз вовремя будем противопоставлять этим попыткам бережно и мучительно собираемую нами по крупицам правду. Нельзя позволить снова опорочить уже однажды опороченных.

1988

Жизнь слишком коротка[4]

По части памяти мы квиты с Н. Грибачевым, ибо она подвела и его, и гораздо крупнее: назвать встречу руководителей партии и правительства во главе с Н. Хрущевым с творческой интеллигенцией в марте 1963 года «каким-то – сейчас не помню – совещанием в Кремле» является прискорбной забывчивостью. Н. Хрущев сделал и немало доброго, начав реабилитацию незаконно репрессированных честных советских граждан, начав открывать дорогу гласности по отношению к прошлому. Но на этой встрече он поддался собственному нервозному настроению, созданному услужливой дезинформацией о якобы антипатриотических настроениях внутри нашей творческой интеллигенции. Замечу, что эта дезинформация, в частности, исходила и от группы писателей, которые, теряя с развитием гласности свои посты и влияние, пытались монополизировать патриотизм, пытались обвинить во всех смертных грехах других неугодных им писателей и среди них поэтов нашего поколения. В своем интервью я говорю: «Наша популярность раздражала и многих собратьев по перу». Я ошибся лишь в том, кто начал полемику на тему «мальчиков», но Грибачев, справедливо доказав, что полемику начал он, а не Рождественский, еще более аргументирует мой тезис об этом раздражении и ставит себя в еще более уязвимую ситуацию, смягченную моей невольной ошибкой. Итак, цитирую стихи Грибачева «Нет, мальчики».

Вот в чем Грибачев обвинил представителей нашего поколения:

Да, мы были детьми во время войны, но «мессеры» пели и за наш упокой, ибо столько детей было ими убито… Как было можно упрекать наше поколение в том, что мы не воевали? Это было так же вопиюще несправедливо, как если бы кто-то стал обвинять поколение Н. Грибачева в том, что оно не воевало в гражданскую войну!

Цитирую далее:

Есть такая хорошая пословица: «Не бей лежачего». Так нравственно ли было, Николай Матвеевич, в то время, когда глава правительства оскорблял молодых художников и писателей, вы, вместо того чтобы по-отцовски их защитить, еще и добивали – лежачих. Ведь Хрущев, находясь на пенсии, извинился за это. А вот вы – нет. Цитирую вас далее:

Но у кого же из молодых поэтов тогда, в 1963 году, выходили эти «иноизданья»? Да только у тех четверых[5], изображенных на обложке «Огонька». Значит, по ним вы били, по ним, Николай Матвеевич, и, как доказали своим письмом-поправкой, начали атаку, а мы лишь отбивались.

Да и как же было не защищаться, если дальше в вашем стихотворении шли почти оскорбительные строки:

Зачем же было ставить под политическое сомнение сразу стольких из поколения лишь потому, что они не воевали и писали свои стихи и картины так, как не нравилось вам? Как человек, получивший после двух Сталинских премий высшую в стране, Ленинскую, за журналистский репортаж о поездке Н. С. Хрущева в США, вы должны бы, казалось, помнить, что происходило на этом «каком-то – сейчас не помню – совещании в Кремле». А там происходила борьба за неотвратимо зарождавшуюся в недрах нашего общества гласность – и борьба против этой гласности. К сожалению, как доказывает цитируемое мной стихотворение, вы были тогда не на стороне гласности, якобы охраняя безопасность нашего общества от якобы сотрясателей его основ из преступно «невоевавшего» поколения.

Сейчас гласность становится нормой жизни, и это веление самой истории. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на сведение счетов. Все мы совершаем ошибки – от них не было свободно ваше поколение и не свободно мое. Свою фактическую нечаянную ошибку я признал. Но не лучше было бы, если бы и вы, ловя меня на ней, нашли в себе мужество признать хотя бы одну свою прошлую ошибку?

1987

Собственное счастье на чужой крови?[6]

Читатель петрозаводского «Комсомольца» упрекает меня (а имеются в виду, очевидно, и другие писатели) в том, что мы выплескиваем вместе с водой ребенка. Говоря о горьких эпизодах из нашей истории, зачеркиваем наши великие победы. Неправда. Наша литература только начинает сегодня раскрывать нашу историю. И в этом уже одна из великих побед нашего общества. Даже Сталин говорил о том, что умение признавать свои ошибки – важнейшее качество революционера. Говорил, но сам своим словам не следовал. Однажды, уже после войны, коснулся, почти сказал о репрессиях… И все-таки в последний момент отступил. Покаяние тогда так и не состоялось…

Нашей сегодняшней гласностью мы вправе гордиться. В ней – доказательство жизнеспособности нашего общества. Но не надо затыкать рот и противникам гласности. Это и есть тот плюрализм мнений, без которого мы не сдвинемся с мертвой точки.