Бляха-муха Что имелось в эту ночь? Кое-что существенное. Был поселок Нельмин Нос, и была общественность. Был наш стол уже хорош. Был большой галдеж. Был у нас консервный нож и консервы тож. Был и спирт, как таковой, наш товарищ путевой с выразительным эпитетом и кратким: «Питьевой». Но попался мне сосед до того скулежный, на себя, на белый свет, — просто невозможный. Он всю ночь крутил мне пуговицу. Он вселял мне в душу путаницу: «Понимаешь, бляха-муха — невезение в крови. У меня такая мука — хоть коровою реви. Все нескладно, все неловко. В жизни форменный затор. Я мотор купил на лодку — в реку плюхнулся мотор. Надо мной смеются дети. От меня страдает план. Я в Печору ставлю сети — их уносит в океан. Бляха-муха, чуть не плачу от себя, как от стыда. Я в снегу капканы прячу — попадаю сам туда. Может, я не вышел рылом, может, просто обормот? Но ни карта, и ни рыба, и ни баба не идет…» Ну и странный сосед, — наказанье божье! И немного ему лет — тридцать пять, не больше. И лицом не урод, да и рост могучий, — что же он рубаху рвет на груди мохнучей? Что же может его грызть? Что шумит свирепственно: «Бляха-муха, эта жисть неусовершенствована!» А наутро вышел я на берег Печоры, где галдела ребятня, фыркали моторы. А в ушанке набочок, в залосненной стеганке вновь тот самый рыбачок, трезвенький, как стеклышко. Между лодками летал, всех собой уматывал, парус наскоро латал, шебаршил, командовал. Бочки, ящики грузил, взмокший будто в бане. Бабам весело грозил вострыми зубами. «Пошевеливай, народ — он кричал и ухал. — Ведь не кто-нибудь нас ждет семга, бляха-муха!» Было все его — река, паруса, Россия. И кого-то у мыска: «Кто это?» — спросил я. И с завидинкою, так был ответ мне выдан: «Это ж лучший наш рыбак, развезучий, идол!» К рыбаку я подошел, на него злючий: «Что же ты вчера мне плел, будто невезучий?» Он рукой потер висок: «Врал я не напрасно. Мне действительно везет — это и опасно. И бывает в захмеленье начинаю этак врать, чтоб о жизни разуменья от везенья не терять». Замолчал. Губами чмокал, сети связывая, и хитрили губы, что-то не досказывая. Звали в путь его ветра, семга-розовуха: «Ладно, парень. Мне пора. Так-то, бляха-муха!» 11 июля 1963, Гульрипш Баллада о Муромце
Он спал, рыбак. В окне уже светало. А он все дрых. Багровая рука с лежанки на пол, как весло, свисала, от якорей наколотых тяжка. Русалки, корабли, морские боги качались на груди, как на волнах. Торчали в потолок босые ноги. Светилось «Мы устали» на ступнях. Рыбак мычал в тяжелом сне мужицком, и, вздрагивая зябнуще со сна, вздымалось и дышало «Смерть фашистам!» у левого, в пупырышках, соска. Ну а в окне заря росла, росла, и бубенцами звякала скотина, а за плечо жена его трясла: «Вставай ты, черт… Очухайся – путина!» И, натянув рубаху и штаны, мотая головой, бока почесывая, глаза повинно пряча от жены, вставал похмельный Муромец печорский. Так за плечо трясла его жена, оставив штопать паруса и сети: «Вставай ты, черт… Очухайся – война», когда-то в сорок первом на рассвете. И, принимая от нее рассол, глаза он прятал точно так, повинно… Но встал, пришел в сознанье, и пошел, и так дошел до города Берлина. 1963 Девчата из швейной артели Девчата из швейной артели на станции нашей Зима, ручьи и сосульки в апреле вас медленно сводят с ума. Дрожат, как в ознобе, машинки, и первые, около глаз, тихонько ложатся морщинки еще незаметно для вас. Кого-то, кто встретит, проводит, вы ждете потом у ворот, да что-то никто не приходит, а может быть, и не придет. Ну прямо до слез огорченье, что так вот сидят и строчат под музыку всплесков ручейных двенадцать ничейных девчат. Какая же это ошибка, что парни, такие слепцы, в костюмчиках, вами пошитых, не с вами идут, стервецы. Я тоже обидою маюсь, что девушки темью ночной, под песни мои обнимаясь — вот дуры! – идут не со мной… Август 1963, станция Зима |
